Эти люди — воины Ак-падишаха — русского Белого царя, как называют его обитающие в песках и оазисах народы.
Они идут, чтобы раз и навсегда покончить с непрерывными набегами вдруг осмелевших азиатов, вообразивших, что мёртвая пустыня Усть-Юрт лучше всякой крепости может защитить их от русских.
За пустыней Усть-Юрт и смежными с ней песками Каракума раскинулся по берегам Оксуса прекрасный хивинский оазис. Здесь-то и было самое сильное гнездо полудиких хищников. В Хиве беспрестанно организовывались хищнические набеги на принадлежавшие России побережья Каспия, Аральского моря, на только что присоединённые к России Ташкент и Самарканд. От хищников не было покоя. Сотни русских уводились в Хиву и обращались там в рабов. О правильной торговле и думать было нечего, торговые караваны постоянно подвергались разбойничьим нападениям хивинцев. И вот пробил последний час Хивы. По повелению императора Александра Николаевича на землю хищников посланы были русские войска.
Шли четырьмя отрядами. От Ташкента шёл по берегам Амударьи сам начальник края генерал-адъютант Кауфман «ярым-падишах» — «полуцарь», как именовали его туркмены и киргизы. Из Оренбурга вёл войска генерал Верёвкин; из Красноводска шёл отряд полковника Маркозова и из Александровска у залива Киндерли — отряд полковника Ломакина.
Грозная сила двигалась на хивинский оазис!
II
«БЕЛЫЕ РУБАХИ»
тряду Ломакина, Мангышлакскому отряду, — как он именовался, — приходилось весьма трудно. Для людей и животных недоставало воды. Драгоценную влагу везли на верблюдах в бурдюках, но жажда была так велика, что запасы истощались быстро. На пути, по которому шёл отряд, кое-где попадались колодцы, то есть глубокие узкие ямы, на дне которых стояла вода. Но что это была за вода!.. В одних колодцах она была желтоватая, в других зелёная, везде тёплая и прогоркло-солоноватая на вкус. Киргизы, чтобы навредить русским, в некоторые колодцы набросали падаль: гниющие трупы козлов, собак. Но и такой воде были рады русские воины в пустыне Усть-Юрт. Отчаяние охватывало и офицеров, и солдат, когда, пройдя десяток-полтора вёрст, на дне колодца находили только липкую грязь... Приходилось идти к следующим колодцам, и это часто по невыносимом жаре, под отвесными лучами солнца... Верблюды то и дело падали. Людям приходилось снимать с них груз и нести самим. Шли большей частью ночью и вечером, дабы воспользоваться несколькими часами прохлады. Днём стояли на привале. Но эти привалы были чистой мукой для людей. Приходилось ложиться на раскалённый песок. Солнечные лучи жгли обращённую к ним сторону. Словно тысячи невидимых игл вонзались в истомлённое тело. Люди ежеминутно поворачивались с боку на бок. Кое-кто из солдат вырывал себе яму в виде могилы и ложился в неё, обсыпая всё тело влажной землёй, а голову прикрывая шинелью. Те, кого особенно мучила жажда, руками вырывали из-под жгучего песка влажную землю и сосали её. Были случаи, что солдаты сходили с ума от этой муки, но, несмотря ни на что, отряд всё-таки двигался вперёд.
Как двигался!.. Строй давно уже был нарушен. Тянулись вразброд. Кто ещё был на ногах, нёс потерявших силы товарищей, для которых недоставало места на верблюдах, едва-едва передвигавших ноги. Офицеры перемешались с солдатами и шли, уже не помышляя о сохранении обычного порядка, а думая лишь о том, как бы облегчить страдания своих подчинённых.
В одной группке шёл пешком совсем ещё молодой подполковник генерального штаба. Он был красив и строен. Черты его лица были крупные, но гармоничные. Голубые, лучистые глаза смотрели гордо и даже несколько презрительно. Шёл он, стараясь сохранить молодцеватый вид. По крайней мере он не гнулся, как многие из его товарищей, нёс высоко голову; его белый китель был застегнут на все пуговицы, скатанная шинель — перекинута через плечо.
Видимо, что только страшным усилием воли подавлял он невыносимые страдания этого пути. Веки его были воспалены; то и дело он проводил сухим языком по запёкшимся и почерневшим губам. Иногда он приостанавливался, тяжело переводил дыхание и опять, стараясь держаться ровно, шёл вперёд.
— О-ох, смередушка! — вдруг вырвался хриплый не то вой, не то вопль у шедшего впереди солдата.
Бедняга пошатнулся и упал бы, если бы его заботливо не поддержал шедший сзади молодой подполковник.
— Что, брат, тяжело? — участливо спросил он солдата, едва переводившего дух.
И в голосе, и во взгляде офицера было столько доброты и участия, что солдат отчётливо почувствовал их и поспешил отозваться:
— Смерть лютая легче, ваше высокородие, а не токмо что...
— Держись, сердешный! Держись... Помни: за Царя идёшь... Давай ружьё понесу!..
Это предложение было так необычно, что солдат и об усталости позабыл.
— Никак нет, ваше высокородие! — даже растерялся он. — Нельзя так...
— Говорю давай, значит, можно! — несколько повысил голос офицер и чуть не вырвал у солдата ружьё.
Он подхватил его под руку, как подхватывают охотники — стволом к земле, — и быстро зашагал вперёд, даже не взглянув на совсем оторопевшего солдата.
— Братцы, землячки родные! — бормотал рядовой, обращаясь к товарищам. — Смотри какое дело! Моё ружьё его высокородие несёт...
— А ты чего стал? — накинулся на него старик унтер-офицер. — В киргизский песок не врос ещё? Так смотри, по уши врастёшь, коли таким столбом стоять будешь.
— Да как же, дяденька, дело-то какое, их высокородие...
— Что их высокородие? Их высокородие нашего брата жалеют... Давеча своего коня под больных отдали... Ты-то иди, коли ноги ступают...
Солдат уже опомнился и бегом пустился догонять офицера.
— Ваше высокородие, дозвольте обратно, явите Божескую милость! — взмолился он, догнав его.
Подполковник взглянул на него лучистыми глазами и ласково улыбнулся.
— Полегчало? — спросил он.
— Так точно, ваше высокородие, то есть как рукой сняло...
— Ну слава Богу! Как зовут?
— Макаров, ваше высокородие.
— Самурского полка?
— Так точно, ваше высокородие.
— Ну, держись, молодец. Помни: Государю и Родине служишь...
Совсем ободрившийся солдат только что хотел было крикнуть «рад стараться», как вдруг откуда-то спереди пронёсся отчаянный крик:
— Неприятель! Туркмены!
Все отдельные группы разом зашевелились, быстро восстановился порядок. Люди сдвинулись в ряды и построили каре. С лихорадочной поспешностью сдернуты были вьюки с верблюдов и разложены так, что из них образовалось прикрытие для стрелков. Орудия зарядили гранатами. В несколько минут приготовились к бою.
Вдали перед отрядом клубилась пыль. Совершенно ясно видны были вооружённые всадники в островерхих шапках и разноцветных халатах. Отчётливо виделись их вооружение, кони, но в то же время взору представлялось, будто эта партия задёрнута какой-то синеватой дымкой, через которую она никак не может продвинуться вперёд и, несомненно двигаясь, в то же самое время остаётся неподвижной на одном и том же месте...
В напряжённом ожидании прошло около получаса. Неприятель виден был всё там же, где он показался впервые. Миновали ещё несколько минут, и вдруг замерший, готовый к бою отряд весь так и всколыхнулся. Стрелковая цепь поднялась из-за своего укрытия. Послышались и громкий смех, и сердитая брань. Поднимаемые на ноги верблюды жалобно заревели. А с неприятельской партией делалось нечто чудесное. Толпа вооружённых всадников вдруг стала тускнеть, расплываться; будто некая сила, словно ветром, развеивала всю эту картину. По прозрачному воздуху поплыли обрывки людей, лошадей, исчезла синеватая дымка, и снова озарённая солнцем даль стала ясна и чиста, и снова в мёртвой песчаной пустыне не заметно стало ни людей, ни жизни...
— Тьфу ты, тьфу! — плевался угрюмый ширванец. — Совсем нечистое место!..
— Не в первый раз марево видится, — поддержал его товарищ. — Недавно целая река представилась. Побежали мы было к ней, а она от нас утекает...
