— Палить, что ли? — зашептал лихорадочно Симагин.
— Тс-с! — остановил его Рождественцев, до слуха которого донеслись какие-то нечленораздельные звуки, как будто стон, храп, пыхтение. — Ползи, Степан, к соседям, к Савчуку, скажи там...
— А ты?..
— Я «это» приму... Живо...
Через мгновение Рождественцев остался один; чудовище всё двигалось и надвигалось...
— Господ... помог!.. — ясно донеслось здесь до слуха Сергея.
«Наш там! Что такое?.. — вздрогнул он и, вылезши из ямы, быстро пополз вперёд, при этом громко шептал: — Кто здесь?..
— Не трожь, не пали! — раздался хриплый голос. — Свои...
Теперь Рождественцев понял, в чём дело...
То, что издали и в темноте казалось безобразным чудовищем, был Мягков, тащивший на спине какого-то товарища!
— Ложись! — крикнул Сергей, но и без его окрика обессилевший солдат вместе с ношей рухнул на землю.
Рождественцев подполз к ним.
— Николя, вы? — шёпотом спросил он.
— Я... я... Никак это вы, Серёжа? Бог вас послал! — послышался прерывистый ответ.
— А кто с тобой? — спросил Сергей, сердце которого трепетно забилось. — Кого ты притащил?
— А дядю Степана... только он, кажется, сейчас уже померши...
Сергей схватил за руку принесённого Мягковым товарища. Руки были ещё тёплые. Тогда он повернул к свету голову Фирсова; лицо было спокойно, улыбка ещё играла на полуоткрытых губах, но глаза смотрели не мигая... Фирсов был мёртв.
— Всё дядя Степан улыбался, а тут, как к своим подойти, взял да и помер, — рассказывал Мягков. — Всё молитвы да «Спаси, Господи, люди твоя» читал...
Сергею хотелось плакать, рыдать, но он быстро подавил своё волнение.
— Зачем вы его, Коля, тащили? — спросил он.
— А как же! Мы целый день в канавке пролежали. Вот мука-то, Серёженька, была!.. Пить хочется, а боялись... Степана-то Иваныча в грудь и в голову пуля хватила, а меня — в плечо... Говядину малость попортила, кость, похоже, расщепила — рукой не действую... да ещё маленько оглушили в рукопашной... Так и лежали... А ночь пришла, поползли... Тут дядя Степан помирать собрался... Я его на спину и взвалил...
Послышались шорох и шёпот; подползли Савчук и Симагин.
— И что ты, дурья голова, мёртвого-то волок? — накинулся на солдата Савчук.
— Жалко бросить... Свой ведь... Перед смертью, Василий Андреевич, вам поклон он наказывал да Сергею Васильевичу...
Савчук принялся шёпотом распекать Мягкова:
— Вот погоди! Достанется тебе от Егора Кириллыча. Панов-то у нас за фельдфебеля, он тебя — на хлеб да на воду...
Но в голосе строгого хохла слышались не досада, не злость, а дрожали нотки душевного умиления.
— Ну ползи в цепь, — шепнул он.
Мягков не двинулся.
— Чего ещё? — окрысился на него Савчук.
— А дядя Степан-то? Дозвольте, как-нибудь доволоку...
— Пшёл, родимый! И без тебя покойника уберут... — вдруг всхлипнул Савчук и, чтобы скрыть это всхлипывание, ткнул ни с того ни с сего Мягкова в спину.
XXIII
НЕУДАЧИ И ПОБЕДЫ
е всюду было так спокойно, как на Шипке... Турки теперь приводили в исполнение свой гениально задуманный план. В Предбалканской Болгарии, словно из-под земли, вырастали свежие турецкие армии, по нескольку десятков тысяч каждая. Только одна непоколебимая стойкость русских войск, совершавших нечеловеческие усилия, выказывавших непостижимое мужество, сдерживала турок. Лишь одно непоколебимости сынов своих, самоотверженно ложившихся костьми на полях брани, но не уступавших и пяди однажды занятого места, обязана Русь тем, что с честью вышла она из этого жестокого испытания, коему подвергалась осенью и зимой 1877 года.
Под Разградом, в сфере действий Рущукского отряда, выросла сорокатысячная турецкая армия под командованием Эюб-паши. Он укрепился у Аяслара, городка верстах в тридцати от Разграда. В течение почти всего августа в долине реки Лома происходили чуть не ежедневные сражения, в которых русские войска — ими здесь командовал генерал Леонов[57] — то отступали под натиском турок, то опять брали у них с боем недавно оставленные позиции. Крупнейшими и стоившими наибольшего числа жертв битвами были здесь сражения у Карахасай-Киоя, Кады-Киоя, Кацелево и Аблова. С обеих сторон не было ни решительных побед, ни решительных поражений.
Новый турецкий главнокомандующий Мегмет-Али-паша, умнейший и талантливейший стратег, действовал с истинным пониманием своей задачи. Он стремился, чтобы все турецкие армии, армии Эюба, Османа и Сулеймана пашей, с трёх сторон сошлись перед Балканами и, соединившись фронтом, стали теснить русских к Дунаю с намерением изгнать их на левый берег и затем вторгнуться в Румынию, а за нею и в пределы России.
План этот удался бы, повторим, кабы не непоколебимая стойкость русских солдат и офицеров.
Части Рущукского отряда сдерживали и не пускали вперёд Эюба-пашу; восьмой корпус Радецкого с драгомировской 14-й дивизией не только задержал, но и расстроил лучшую и испытанную армию Сулеймана-паши, направленную в Балканы; Западный отряд, в котором начальство над русскими и присоединившимися к ним теперь румынскими войсками перешло к румынскому князю Карлу, помощником которого назначен генерал Зотов[58], задержал Османа-пашу в Плевне.
План турецких стратегов нигде не оправдался.
Главная квартира русской действующей на Дунае армии теперь была из Тырнова переведена в Горный Студень, поближе к району Плевненского отряда; туда же прибыла и императорская квартира. Все сложные, труднейшие и опасные операции совершались теперь на глазах Государя Императора Александра Николаевича.
Двадцать третьего августа генералы Скобелев-сын и светлейший князь Имеретинский[59] порадовали своего Государя взятием крепчайшей после Плевны турецкой позиции Ловчи, откуда турки постоянно угрожали русской армии возможным прорывом к Осману-паше. Но вслед за тем с 25 августа начался знаменитый «Плевнен ский шестиднев», или «Третья Плевна», как называли тогда грандиозную борьбу русских и румын с крепко засевшими в Плевне таборами Османа-паши.
Это была битва каких-то титанов. Свыше 100 тысяч русских и румын яростно кидались на Плевну и возвращались каждый раз отбрасываемые турками на свои позиции. «Александров день» — 30 августа — был, собственно говоря, той знаменитой «Третьей Плевной», о которой сейчас же после войны стали слагаться в русском народе фантастические легенды, с какими отныне неразрывно связывалось имя Белого генерала Михаила Дмитриевича Скобелева, становившегося «героем, победами Суворову равным».
Офицеры, генералы, солдаты — пехотинцы, кавалерия, артиллеристы, румынские доробанцы и калараши и все, кто только ни был в эти шесть дней под Плевной, доказали величайшее геройство военного духа. «В этот шестидневный бой, — говорил официальный рапорт, — все чины отряда свято и безупречно исполнили свой долг, и русский солдат доказал ещё раз, что для него нет неразрешимых задач, за исключением тех, полное разрешение которых лежит превыше человеческих сил». Около 300 офицеров и 12 500 солдат русских, 60 офицеров и 3000 румын выбыли из строя, но Осман-паша всё-таки по-прежнему оставался в Плевне, и только Гривецкий редут, одна из выгодных позиций у Плевны, перешёл в руки русских.
«Третья Плевна» всколыхнула Русь. С ужасом стали ожидать русские люди известий из Дунайской армии. Тревожились все, кто только представлял себе истинное положение на театре военных действий. С трепетом встретили приказ двинуть на Дунай гвардейский корпус; ещё более затрепетали русские сердца, когда стало известно, что под Плевну вытребован герой Севастополя генерал Тотлебен, что Систовские высоты на правом берегу Дуная спешно укрепляются. Всё тяжелее и тяжелее становилось испытание, ниспосланное свыше Руси после многих милостей...
