Кланяется тебе, матушка, товарищ мой Коралов. Потом помнишь ли болгарина Петко Гюрова? Давно я его не видел и не знаю, где он и что с ним. Всё не приходится так, чтобы наш полк и болгарские батальоны сходились вместе.

Ещё раз успокаиваю тебя. Живётся мне очень хорошо. Наш капитан Солонин очень-очень добр ко мне и часто приглашает меня к себе запросто. Через это и все добры. Фельдфебель наш Рыбаков тоже бережёт меня. Короче, матушка, за меня не бойся. Мне, повторяю, хорошо.

Итак, прошу ещё раз твоего благословения и твоих молитв. Как только найду время, буду сейчас же снова писать тебе. Целую тебя, родная моя, и крепко-крепко обнимаю. Твой сын Сергей Рождественцев».

— Тут ещё есть небольшая приписка! — показал отец Пётр и прочёл: «Последняя новость. К нам в действующую армию приехал Государь Император. Передают, будто он сказал: «Сроднившись с детства со своей армией, не вытерпел и приехал делить с ней труды и радости!». Сколько тёплого чувства в этих простых словах!»

Отец Пётр, дочитав, снял очки, сложил письмо Сергея и произнёс:

— Вот, многоуважаемая Марья Даниловна, мы прочли письмо вашего воина. Благодарим вас за то, что вы поделились с нами этими весточками. Славный он у вас — ваш Серёжа! Просветлённый он, Бога не забывает и матерь свою чтит, и многое ему пошлётся за это. От души поздравляю вас с таким сыном.

Марья Даниловна тихо плакала.

— Плачь, мать скорбящая, но и радующаяся, плачь! — воскликнул отец Фёдор. — Понятны нам всем твои материнские слёзы. Единого сына своего отдала ты на жертву, как во время оно Авраам отдал на жертву Исаака своего. И как Исаак, будет возвращён сын твой!

— Аминь! — закончил отец Пётр и продолжал: — Итак, господа, друзья мои, из сего письма явствует, что, собственно говоря, на дунайском театре война фактически ещё не началась. Пока идут лишь приготовления к решительному удару.

— Вот именно! — отозвался Лукомцев. — Судя по всему, наши перейдут Дунай, ударят на Балканы, а там уже и рукой подать до Константинополя.

— Можно ожидать, что к осени всё будет кончено, — заметил его сосед.

— Давай то Бог, чтобы так было! — воскликнула Марья Даниловна. — Хорошо всё это, утешаете вы, добрые мои, меня, а сердце-то материнское знать ничего не хочет — так вот на части и рвётся... Да и одно ли моё сердце! Наверное, десятки, а то и сотни тысяч материнских сердец вот точно так же рвутся и беспокоятся. Ни минуточки нет облегчения от тоски. Постоянно одни и те же мысли: что-то с ним, как-то он! Жив ли, не подвернулся ли под злодейку-пулю?

— Никто, как Бог, Марья Даниловна! На Него уповайте! — наставительно сказал отец Пётр.

Он хотел ещё что-то прибавить в утешение скорбящей матери, но как раз в это время в зал вбежал весь запыхавшийся от быстрой ходьбы соборный причетник.

— Батюшка! Отец протопоп! — задыхаясь и едва выговаривая слова, начал он. — В собор с отцом Фёдором как можно скорей извольте пожаловать.

— Что такое? Зачем?

Все всполошились, повставали со своих мест, ожидая ответа.

— Его высокопреосвященство прислал сказать... Телеграмма получена... Новая победа... Наши перешли Дунай у Галаца... Благодарственное молебствие, губернатор, голова — все в соборе сейчас будут...

Отец Пётр с секунду молчал, как бы поражённый этим известием, потом, обратившись в передний угол к божнице, дрожащим от волнения голосом произнёс:

— Господи! Помяни павших на поле брани во царствии Твоём!

VIII

НА ПОХОДЕ

есь белеет полотном бесчисленных палаток берег румынской реченьки Веде. Правильными рядами стала лагерем у деревни Бею только что стянувшаяся сюда из-под Бухареста 14-я дивизия. Все четыре её полка в полном сборе. Вот ряды палаток, занятых славными севастопольцами-волынцами, рядом их однобригадцы-минцы. Несколько поодаль стали лагерем Подольский и Житомирский полки. Рады солдатики отдыху после долгого томительного перехода. Слышны между ними и там, и тут оживлённые разговоры, звонкий весёлый смех, а нет-нет да вдруг вспыхнет и пронесётся над лагерем удалая солдатская песня.

Около пехотинцев, но всё-таки несколько поодаль от них, пристроились на большом лугу воины, каких, пожалуй, нигде, кроме России, да и в России-то разве лишь на одном Кавказе, — не сыскать. Есть тут и молодые, и старики; все — среднего роста, горбоносые, кряжистые, мускулистые крепыши. Лето. Солнце так и жарит с высоты небесной, а молодцы все в тяжелейших меховых папахах, надетых на чубатые головы как попало: у кого на затылок, у кого совсем на левое ухо съехала, у кого низко-низко на лоб надвинулась; длиннополые их черкески на груди увешаны «хозярями»; длинные-предлинные у поясов кинжалы. Вместо обуви — мягкие кожаные пасталы, привитые к ногам онучами. Это — пластуны-кубанцы, явившиеся на берега Дуная послужить своему царю. Их здесь всего две сотни, но эти сотни, когда нужно следить за врагом, многих иных тысяч стоят. Недаром же с суворовских времён, когда великий русский полководец устроил на Кубани «линию», то есть расположил вдоль берега этой реки особые пограничные войска, которые должны были сдерживать буйных черкесов, постоянно покрывали себя славой в бесчисленных схватках с врагами эти молодцы. Недаром же про них и поговорка сложилась, будто пластун на три сажени вглубь земли слышит и не только что глазами, даже носом вдали, что ему нужно, видит.

Чу! Издали несётся любимая солдатская песня...

— У нас, круподёры, переняли! Это наши отцы да деды певали, когда дрались за Лабой на Кавказе, — ворчал старик-пластун, но всё-таки с видимым удовольствием прислушивался к хорошо знакомым звукам любимой песни.

— Стрелки! Стрелки идут! — проносится с быстротой молнии по лагерю весть, и все, кто только может, высыпают к своим линиям навстречу подходящей 4-й стрелковой бригаде, «железной», как её уже стали называть в армии.

Размеренно, нога в ногу выступают один за другим четыре батальона стрелков. Их бригадный командир генерал-майор Цвецинский уже разговаривает с бригадирами 14-й дивизии генералами Иолшиным и Петрушевским; вслед за стрелками громыхают и дребезжат шестнадцать орудий двух горных батарей, за которыми тянется парковое артиллерийское отделение. Теперь весь отряд, который должен был стянуться у деревушки Бею, в сборе. Подошли уже и понтонные парки — все какие только были налицо в действующей Дунайской армии.

Сергей Рождественцев вместе с другими своими товарищами выбежал на линию встречать пришедших стрелков. Это было 12 июня. Всем в русских войсках было уже известно, что в ночь с 9 на 10 июня главные силы Нижне-Дунайского отряда под начальством генерала Жукова перешли на правый берег и заняли там после упорного боя буджакские и гарбинские высоты, а вслед за тем и крепость Мачин. Имя молоденького поручика Эльснера[37], первым из всего отряда высадившимся на турецкий берег, было у всех на устах. Говорили об отчаянном сопротивлении турок на гарбинских высотах, но вместе с тем радовались, что Добруджа теперь уже в русских руках и как-никак, а путь к Царьграду, куда так рвались русские, всё-таки отчасти был открыт.

— На низовьях перешли, теперь очередь за нами, — сказал Рождественцеву присоединившийся к нему на встрече стрелков Коралов. — Эх, поскорее бы!

Сергей взглянул на товарища.

— Куда так торопишься? — улыбаясь, спросил он.

— Как куда? Куда и все — за Дунай... Наскучило мяться на одном месте... Вот сюда мы пришли, а сколько простоим здесь — неизвестно...