— Что же, неужели ты хочешь, чтобы тебя спрашивали?
— Нет, не то! Я — солдат. И должен исполнять то, что приказывают, не рассуждая. А вообще... и обидно, и досадно...
— За что и на что?
— Да как же! Пойдём по лагерю походим до переклички... Люблю я побродить. По дороге и поговорим. Я тебе мою досаду всю выскажу.
Приятели пошли. Начинало вечереть. Весь лагерь был в движении. Ротные артельщики свозили на заднюю линию провизию на ужин. Куда хватал глаз, белели низенькие палаточки, в которых можно было только лежать, но не стоять или даже сидеть. Поставлены были палатки правильными линиями. Между рядами их всюду виделись составленные в козла ружья. Вдоль передней линии, довольно далеко за лагерь, уходила цепь часовых. В самом центре расположился под белым флагом с красным крестом санитарный обоз, окружённый палаточками санитаров. С одного фланга притянулись со своими орудиями артиллеристы. Как полагается на походе, пушки не сняты с передков; они стояли тесно одна к другой. За ними в два ряда вытянулись зарядные ящики. Тут же у орудий были и коновязи.
Обоим приятелям хорошо была знакома эта картина, но каждый раз Сергей находил в ней что-либо новое для себя. Теперь его интересовал пластунский лагерь.
— Пойдём к пластунам! — предложил он Коралову.
— На «камаря» посмотреть хочешь? Пойдём! — согласился тот.
Идти им приходилось через весь лагерь.
— Ну так в чём же твоя обида и на что же твоя досада? — напомнил по дороге Сергей.
— Да как же, голубчик мой, не досадовать! — воскликнул друг. — В такую мы несчастливую дивизию попали, что не приведи Бог никому другому!..
— Чем же это наша дивизия несчастливая?
— Как чем? Ну вот мы здесь стоим, а прослышал я... ты ведь знаешь, я умею разузнавать новости... услышал, что нас отсюда из Бею в Зимницу на Дунай переведут.
— Радоваться нужно... Чем ближе к Дунаю, тем скорее в бой.
— Какое! Когда-то ещё мы пороху понюхаем неизвестно. Да и придётся ли понюхать, тоже никто не знает... Постоим-постоим, да и вернёмся в Россию.
— Вряд ли!
— Уверяю тебя! Другие, кто посчастливее нас, может быть, и побывают за Дунаем, а как перейдут — вдруг турки мириться захотят, вот тогда и всё пропало. Если мир — воевать не с кем будет...
— О мире как будто и рано говорить... Война только-только начинается ещё... Через Дунай лишь в одном месте переправились. Что же, по-твоему, здесь все так и будут стоять?
7 И здесь переправятся, да только не мы, а 9-й корпус его высокопревосходительства генерал-лейтенанта барона Криденера! А мы будем себе стоять.
— Как так? Не может этого быть...
— Ну вот! Я уже знаю. Переправа будет от деревни Сяки на Никополь. Это верно. Туда стягиваются все отряды, туда и понтоны отправляют... Видишь? Что? Нашу дивизию будут держать в резерве или оставят здесь для блокады какого-нибудь там Рущука, или Никополя, или Систова... Так мы и просидим всю войну.
Коралов говорил всё это вполне уверенным тоном. Да и не один он так говорил в Дунайской армии. Генералу Криденеру уже было в это время, хотя и под секретом, но так, что этот секрет сейчас же всюду, даже на правом берегу у турок, стал известным, было указано, что главнокомандующий решил направить 9-й корпус в голове других частей армии на крепость Никополь через переправу со стороны деревни Сяки. Только не указывался срок переправы, а обо всём остальном говорилось почти что открыто...
— Говорю: несчастливая наша дивизия! — убеждённо повторял Коралов. — Вот, думал я, война, удастся отличиться... вернусь домой в Россию... Устроюсь там... всё-таки на войне был, уважения больше... Я так решил, что без Георгия домой не вернусь.
Рождественцев покачал головой.
— О своих ли тут думать выгодах, — не без оттенка грусти в голосе произнёс он, — когда все мы пришли сюда и все пойдём на смерть ради великой идеи.
— Так оно, миленький, всё так! — воскликнул Коралов. — Только мы — люди. Самолюбие есть у каждого из нас. Кому не лестно получить награду по заслугам... Но... смирно!
Прямо на них шли трое офицеров, оживлённо разговаривавших между собой. Вольноопределяющиеся подтянулись. Среди подходивших офицеров был один штабс-капитан Волынского полка Брянов, знавший Рождественцева ещё на школьной скамье.
— Серёжа! Куда это вы пробираетесь? — ласково спросил он, когда они поравнялись.
— К пластунам, ваше благородие! — ответил Рождественцев, держа правую руку у козырька кепки.
— Гуляете, стало быть? Ну как вы?.. Мне ваш капитан говорил, что он доволен вами.
— Рад стараться, ваше благородие! — последовал ответ.
Брянов тихо засмеялся.
— Совсем молодцом стал. Просто узнать нельзя! — сказал он. — Ящинский, Грегора-Швили! — позвал он своих спутников. — Пожалуйте-ка сюда на минуточку...
На зов подошли ушедшие было вперёд штабс-капитан и подпоручик того же Волынского полка.
— Вот, рекомендую вам сего юношу! — с улыбкой заговорил Брянов. — Единственный сын у старухи-матери, первый ученик гимназии и медальер. Вообразил себя борцом за идею славянства и, вместо университета, пошёл рядовым в роту капитана Солонина. Что скажете?
— Молодо-зелено! — сумрачно буркнул штабс-капитан Ящинский. — Мальчишество — и всё тут!
Рождественцев весь вспыхнул при этих словах, и только дисциплинированность удержала его от возражения.
— Не скажите! — отозвался подпоручик Грегора-Швили. — Тут не одно мальчишество. Это уже дух времени. Юноши проникаются идеей... Когда это было? Очень рад, молодой человек, что вижу вас... После мы покороче познакомимся...
— Идея, идея! — перебил его Ящинский. — А вот как поднимут тебя турки на штыки, так и об идее позабудешь...
— Что же! Смерть придёт — умереть сумеем! — с грустной улыбкой сказал Брянов. — Так, Серёжа?
— Так точно, ваше благородие! — ответил тот.
— Смотрите же, не осрамитесь, когда придёт время умирать... А это время близко, ох как близко!.. Будете писать матушке, поклонитесь ей от меня. Отцу Петру Гранитову также напишите поклон. Ну, идите, не стану вас задерживать... Постойте-ка, всё-таки я радуюсь, видя вас таким. Совсем молодцом вы стали: румянец во всю щёку... Матушка бы теперь и не узнала... Ну, до свидания!
Рождественцев ловко сделал пол-оборота и отошёл, держа руку у козырька.
— Славный, славный юноша! — сказал вслед ему Брянов.
— Только у этого славного юноши, — мрачно проворчал Ящинский, — мундир не по форме застегнут да волосы отросли... Лишь из-за тебя не распёк, Брянов, его, как следовало...
— Э, дружище! Послезавтра, немного попозже, чем сейчас, не до формы будет...
— Так то послезавтра. А сегодня всё в порядке должно быть... А с таких, как этот твой вольноопределяющийся, вдвойне спрос должен быть: их никто не звал, сами пришли, так на поблажки нечего рассчитывать.
Брянов только рукой махнул и ничего не ответил. Ящинский заговорил с Грегора-Швили, и скоро все трое увлеклись своей беседой.
Коралов и Рождественцев, между тем, быстро шагали к лагерю пластунов. Сергей чувствовал, что слова Ящинского сильно обидели его. То, что считал он подвигом, прямо в глаза ему назвали «мальчишеством». Это выражение задело юношу за живое. Товарищ добродушно подсмеивался над ним и его огорчением.
— Вот мы им покажем «мальчишество»! — восклицал Коралов. — Только бы в бой попасть, а беленькие крестики у нас уже будут... Кровью своей заслужим их...
Сергей упорно молчал. Так Коралов и проговорил один, пока они не дошли до пластунского лагеря. Совсем ничего похожего не было здесь на лагерь пехотинцев. Ни одной палатки не виднелось вокруг. Две-три пластунские бурки, накинутые на воткнутые в землю и связанные вверху палки, заменяли для этих молодцов палатку. Сами они как попало, в живописных позах разлеглись и расселись вокруг них прямо на голой земле. Кто чистил ружьё, кто портняжил, зашивая порванную одежду, кто просто с трубкой в зубах лежал и смотрел в высокое небо.
— Ишь ты русские черкесы какие! — проворчал Коралов. — Тоже вояки в лаптях!
