Мягкова и Фирсова не было — теперь, при свете, Сергей окончательно убедился в этом. Увидев Савчука, он обрадовался ему, как родному. Хохол был ранен, но оставался в строю. Рождественцев поглядывал на его большую голову, перевязанную грязной тряпицей, сквозь которую просачивалась кровь. Но лицо солдата не выражало боли. Савчук только посмеивался и, пользуясь возможностью говорить громко, глумился и зубоскалил над прогнанным врагом. Рядом с Рождественцевым оказался теперь добродушный тоже, но глуповатый солдатик, тоже Степан, но только Симагин по фамилии. Симагин знал доброту и деликатность своего отделённого и был очень рад очутиться в близости к нему.
Но думать не приходилось. Красневшие вдали живые волны, рокоча, то и дело обрушивались на Лесную.
С бешеным упорством несколько раз кидались турки на русскую позицию, но каждый их приступ был отбит. Однако ясно можно было видеть результат ночного боя. Волынский батальон, подкреплённый двумя брянскими ротами, истощался с каждой турецкой атакой. Людей становилось всё меньше. Командовавший позицией флигель-адъютант полковник граф Адлерберг послал просить новых подкреплений. В ответ пришло приказание оставить позицию и отойти к горе Святого Николая. Рассвет 14 августа застал защитников Шипкинского перевала изнемогавшими от усталости. Могли последовать новые атаки со стороны турок, а в резерве у русских оставался всего один линейный полк. Повинуясь приказанию, медленно ушли волынцы и брянцы с Лесной горы, где они выдержали целую ночь жаркого боя.
Вся отчаянная храбрость испытанных солдат Сулеймана-паши в борьбе не шла в сравнение со стойкостью и доблестью горсти русских. Недёшево, однако, обошёлся России шестидневный этот бой за Шипкинский перевал. Около 3500 солдат и более сотни офицеров выбыло с 9 по 14 августа из строя убитыми и ранеными...
XXII
«НА ШИПКЕ ВСЁ СПОКОЙНО»
ам, где в сто, а то и более глоток ревело неутомимое чудовище — турецкая артиллерия, — где визжали миллионы пуль, где лилась кровь и ручьями, и реками, стало спокойно.
Турки притомились сами. У храбрецов Сулеймана руки опустились, энергия сошла на нет, смешались и смутились они. Сулейман не осмеливался более посылать на русских свои таборы. Их необходимо было привести в порядок после шести дней почти непрерывного сражения...
На Шипке всё спокойно. Погромыхивают, правда, турецкие батареи. Так что же! Пусть их! Русские солдатики привыкли к их грому. Турецкие пушки русским удальцам даже спать и сны золотые видеть не мешают. Одно скверно... турки по Святому Николаю палят лениво, зато на дорогу на Габрово, позади горы, где проходят транспорты туда с ранеными, а оттуда с провиантом, водой, боевыми запасами, где идут на Шипку новые полки и батальоны в подкрепление, турки обратили особенное своё внимание. С ближайших высот им хорошо видно всё шоссе. Турки бьют по нему из своих орудий, их стрелки с утра и до темноты так и частят наперекрёст своими пулями. По дороге на Габрово не пройти, не проехать, разве только ночью, да и то в тишине. Каждый день уносит десятка два-три русских жизней, хотя нет отчаянных штурмов и — и на Шипке всё спокойно...
Когда улеглось первое возбуждение после полных величайшего нервного напряжения шести дней боя и всё мало-помалу вернулось в некоторое подобие порядка, сразу же ликование началось на Шипке. Дивились теперь русские солдатики сами себе, своему прямо чудесному подвигу, дивились офицеры, в восторг приходили генералы от своих чудо-богатырей.
— Ай да мы, 14-я дивизия! — восклицал в восторженном изумлении Савчук, поглядывая на Тырсово, Сахарную голову, Лысую, Лесную горы, усеянные бесчисленными турецкими укреплениями с белевшими за ними тысячами палаток турок. — Вот так мы! И на Дунае, и на Шипке, везде — орлы драгомировские.
В своём увлечении хитроватый хохол забывал, что вместе с ним бились и брянцы, и орловцы, принадлежавшие к бригаде убитого генерала Дерожинского и входившие в состав 9-й пехотной дивизии, и стрелки «железной» бригады, донские казаки, болгарские ополченцы и, главное, артиллеристы, на долю которых должна выпасть равная со всеми слава.
Рождественцев ходил сам не свой. Его грызла тоска по оставленным на месте боя товарищам. Он, да и никто другой, не мог уже сомневаться, что они погибли.
Шумел, гомонил целый день радующийся победе люд. Восторгам, казалось, не будет конца. Волынцы, житомирцы, брянцы, орловцы, стрелки, казаки, артиллеристы, ополченцы — все перемешались в своём ликовании, все были полны упоения своей победой. Делились теперь на свободе пережитыми впечатлениями, рассказывали о случайно замеченных подвигах товарищей, о лунном затмении в полночь после страшного дня, вспоминали павших, хвалили врагов, оказавшихся, несмотря на свою неудачу, достойными противниками русских героев.
Чаще других вспоминалось во всех группах имя Лазаря Косова. О нём говорили как о герое. Стрелки «железной» бригады рассказывали, как они увидели его мчавшегося с казаками-коневодами. Говорили даже, будто это он надоумил казаков погнать лошадей навстречу головной части подходившего подкрепления. Вспоминали, как он дрался с турками в страшный день 12 августа — дрался, не уступая взрослым.
Сергей, едва только стало возможным, отправился на левый фланг, где стояли ополченцы, в ожидании пока их не сменят новыми отрядами и не отведут в резерв. Идти пришлось далеко, через всю гору Святого Николая, где находилась средняя, или круглая, батарея. Везде было одно и то же ликование. Отдыхавшие герои уже пообедали, похоронили своих убитых, унесли раненых. Смерть отлетела от них, и жизнь явилась ей на смену. Бог знает откуда, у какого-то солдатика явилась гармоника; вокруг него собрался кружок весельчаков, и под разудалые звуки «камаринского» начался лихой разухабистый трепак. Как будто совсем и не существовало в помине шести дней сражения за Шипку, как будто турецкие орудия не аккомпанировали гармонике, а их гранаты не рвались над этой же самой круглой батареей.
Петко только опомнился от всех перенесённых, пережитых, переиспытанных ужасов, приходил в себя, начинал верить, что он жив, что турки прогнаны... Немного осталось от его дружины, да и всё ополчение сильно поубавилось в числе. Почти все офицеры погибли, а большинство оставшихся в живых были ранены. Но болгары тоже гордились тем, что на Шипке они вполне загладили свой неуспех под Эски-Загрой.
Объятиями встретились друзья, не видавшиеся с самого Кишинёва. Слёзы навернулись у них на глазах, когда, присев у насыпи ложемента, они принялись вспоминать всё пережитое, все бои, в которых они дрались с турком. Петко с восхищением поглядывал на Георгиевский крест Сергея. Тот в свою очередь выказывал удивление храбрости и стойкости болгар в бою.
— А где ваш мальчик? — спросил он. — Про него все, кто говорит, отзываются как о герое!
— Да вон он — с Райной... У нас и ополченки, как видишь, есть! — улыбнулся Петко и позвал: — Лазарь!
Мальчуган прибежал к ним.
— Взгляни-ка! — сказал Петко. — Вот тот солдат, о котором я говорил тебе... Сергей, это брат мой!
Лазарь кинулся на шею Рождественцеву и заговорил, мешая болгарские слова с русскими:
— Ты — храбрый. Я тебя буду много-много любить...
Ребёнок-герой, плакавший от обиды, когда ему не позволили умереть вместе со взрослыми, и нашедшийся в те минуты, когда всё казалось погибшим, произвёл на Сергея сильное впечатление. Народ, только что вырвавшийся из неволи, уже имел своих героев: дети, юноши, женщины, старики бились за Родину... но в то же время Сергею невольно вспоминалось, что здоровые, полные физических сил мужчины разбегались при одном только слухе, что подходят турки, разбегались, оставляя беззащитными варварам — башибузукам — своих детей, свои семьи и заботясь только о спасении одной своей жизни; вспоминалось, что такие же здоровяки-мужчины, ползавшие с рабски-собачьей униженностью у ног своих господ-турок, начинали грабить и убивать мирных турецких жителей нисколько не хуже башибузуков и черкесов, как только являлись русские и сила переходила на их сторону; вспоминалось, что русские должны были часто грозить болгарам военной расправой за грабежи, и только страх удерживал недавних рабов от неистовства и зверства над мирными магометанами.
