Тускло светятся, уныло мигая среди тумана, немногие костры. Погреться бы перед боем, да нельзя. Костры выдали бы туркам расположение их противников. Генерал и то много сделал, что позволил кое-где — в двух, трёх местах всего — развести огонь. Впрочем, чего греться в ночь, когда с рассветом всем будет жарко, как в самый знойный день...

В тылу отдельных отрядов расположились лагеря Красного Креста. Тут тоже царит томительное молчание. Всем здесь: и врачам, и фельдшерам, и очень немногочисленным сёстрам милосердия, и санитарам вдоволь на завтра предстоит работы. И какой работы! Адской! Не ходя в сражение, все здесь завтра будут купаться в крови; уши всех здесь завтра оглохнут от стонов и воплей раненых, от хрипов умирающих — завтра ведь бой, решительный бой...

В томительном ожидании рассвета всякий, кто мог, на подготовленных к утру перевязочных пунктах старался прикорнуть, дабы набраться сил... Все здесь знали, что будущую ночь спать не придётся...

У одного из костров, которые здесь позволено было развести, прилёг прямо на голой сырой земле долговязый худощавый юноша, украшенный повязкой с красным крестом на рукаве, свидетельствовавшей о том, что он принадлежит к санитарному отряду.

Этот юноша был Николай Гранитов, сын настоятеля собора в Энске, родном городе Рождественцева. Письма Сергея, его товарища детства, воспламеняюще подействовали на него. Ещё то письмо, которое прислал Рождественцев перед переходом через Дунай и которое было прочитано отцом Петром, всколыхнуло душу юноши. Но он не о битвах грезил, не о славе героя... Другое чувство влекло его туда, где лилась русская кровь... Чудились юноше муки раненых, видел он как будто наяву их искажённые страданием лица, и тогда родилось у него страстное желание послужить святому делу, отдав все свои силы тем, кто ради этого дела сам становился беспомощным. Николай решился поступить в санитарный отряд. Медицинских познаний у него не было, зато было желание помогать, и юноша не задумался пойти на дело простым санитарным служителем...

Но не один он ушёл на поля Болгарии из дома отца...

Во все свои думы, все свои мысли Николай посвящал свою сестру Катю, и она также прониклась его чувствами. Девушка, почти ещё девочка тогда, вся отдалась порыву. Ей чудилось, что её зовут некие голоса туда, где слышатся вопли и стоны, где изо дня в день широкими реками льётся кровь её братьев.

И Катя тоже пошла за Дунай...

Николай стал санитаром, Катя — сестрой милосердия.

Как ни больно было отцу Петру отпускать своих детей, но он понял, какое святое чувство любви влечёт их на величайший подвиг, и благословил сына и дочь на свершение его.

Так Николай Гранитов, друг детства Сергея Рождественцева, очутился сперва под Плевной, а потом, когда произошло новое распределение войск, и в том санитарном отряде, который следовал за гвардейскими полками, направленными на Горний Дубняк.

Катя была неподалёку от брата — на главном перевязочном пункте отряда Гурко. Она поступила несколько иначе, чем брат: явилась она на поле сражения с некоторой подготовкой к делу ухода за ранеными, и, несмотря на кажущееся физическое бессилие, из неё вышла неутомимая работница в борьбе со смертью.

Теперь Гранитов, лёжа у костра, невольно вспомнил о сестре.

«Худенькая, тщедушная, — раздумывал он, — в чём только душа держится, но вот смотри-ка ты... В своём деле здоровяку-солдату не уступит... Те от устали порой с ног валятся, а Катя — хоть бы что... дни и ночи напролёт... Откуда только в ней силы берутся! Вот бы увидел её теперь Рождественцев... Тоже не узнал бы!»

Гранитов не видел Рождественцева за Дунаем, но знал, что на крутизнах у Шипки засела горсть русских орлов, и все бешеные натиски турецких орд разбивались об неё...

«А каково-то им там! — подумал Николай. — Нам здесь несладко, а им там... на голых вершинах...»

Но человек эгоистичен по своей природе. О Рождественцеве Николай сейчас же перестал думать. Даже о сестре более не вспоминал он. Все его мысли сосредоточились на близком утре, которое для многих должно было стать последним в жизни...

Он принялся припоминать все, какие только слышал, рассказы о Горнем Дубняке и Телише, которые приказано было взять гвардейским полкам в день 12 октября.

До войны Горний Дубняк и Телиш были обыкновенные болгарские деревушки. Когда же вдруг ударил плевненский гром, турки ухитрились сотворить из них почти неприступные крепости.

Беспредельная, унылая осенью равнина начинается сразу же от Плевненских высот. Кое-где на ней вздымаются холмы, кое-где, словно пятна, выделяются дубовые рощи да бедные болгарские деревушки, ютившиеся по сторонам Софийского шоссе. Серенький унылый вид! Летом, когда всё в зелени, глазу здесь есть на чём остановиться, но осенью вид этой равнины может вызывать только тоскливое чувство.

По этой равнине со стороны Балкан проходит, скрываясь в лощине между Плевненских высот, шоссе, по которому в мирное время проходили тяжело нагруженные обозы за Балканы, а оттуда в столицу Болгарии — Софию. Шоссе не опустело и тогда, когда разразилась военная гроза. По нему в Плевну шли обозы с провиантом, амуницией, боевыми припасами, к засевшему там Осману-паше. Предусмотрительны оказались турецкие стратеги! Они предвидели возможность осады Плевны и так укрепили путь в неё из-за Балкан, что осаждённые решительно ни в чём не испытывали нужды.

Верстах в 15 от Плевны вырос Дольний Дубняк, за ним по шоссе в шести верстах на высоком холме, совершенно лишённом всякой растительности, явился Горний Дубняк, и в 10 верстах за ним — Телиш преградил путь на Орхание, город, откуда начиналась дорога на Балканы.

Самым мощным из построенных укреплений был Горний Дубняк.

На вершине отлого спускавшегося в лощину холма турки возвели огромный редут, с которого можно было обстреливать все четыре стороны. Высокий земляной вал опоясывал редут, а ров его был настолько глубок, что попавший в него вряд ли бы мог выкарабкаться без посторонней помощи. Во все стороны от редута, как паутина громадного паука, протянулись до самой лощины бесчисленные ровики для стрелков. Направо в сторону Плевны почти на самом скате холма возвели второй — меньший — редут, около которого проходило шоссе. За этим вторым редутом холм переходил в лощину, и за ней поднимался новый холм, поросший дубовым кустарником и лесом.

Оба эти укрепления представляли твердыню, созданную и искусством людей, и самой природой. И описанную твердыню должна была сокрушить русская сила.

Одними только пулями на расстоянии более чем на три версты могли бы защитники редута уничтожить всех, кто решился бы подойти под выстрелы... В то же самое время сами они были укрыты за надёжными брустверами и могли чувствовать себя в полной безопасности.

Другое турецкое укрепление — Телиш — по своему расположению было похоже на Горний Дубняк. Первый и главный редут его возведён был на самом шоссе, как раз там, где оно начинает подниматься в гору. Шоссе было пересечено редутом, и дальнейший путь оказывался здесь преграждённым. За укреплённой возвышенностью залегла лощина, в которой приткнулась деревенька Телиш, а далее возвышался новый холм — также с редутом у себя на вершине.

На Горний Дубняк генерал Гурко направил гвардейских стрелков с артиллерией, казаками и полки лейб-гвардии: Московский, Гренадерский, Павловский, Финляндский, и кроме того должна была явиться ещё Кавказская казачья бригада. Преображенцы, семёновцы, измайловцы составляли пехотный резерв, а лейб-уланы Его Величества и гродненские гусары — кавалерийский. Чтобы помешать туркам выйти на помощь своим из Плевны и Дольнего Дубняка, выставлены были в сёлах Медован, Горние Метрополье кавалерийские отряды, а на Телиш, откуда тоже могли кинуться турки к Горнему Дубняку, посланы были гвардейцы егеря, лейб-уланы и киевские гусары, которые должны были преградить выход туркам из Горнего Дубняка на Телиш.

Таким образом, 12 октября русской гвардии предстояло принять боевое крещение...