Раскрасневшийся от азарта торговли и выпитого вина, Пётр завистливо бормотал:

— Киргизов, чёрт хромой, двенадцать бочонков выставил. Да ещё раку вечером продавать тишком будет. За раку ему нанесут соболей — куда нам с тобой!

Ивану всё было безразлично. Гибель Завины словно выбила у него землю из-под ног. На слова брата он не отзывался.

— Спишь ты, а не торгуешь, — ворчал на него Пётр. — Вино нынче в цене, не переливай. Стал бы я о бабе так сокрушаться. Ну, добро б ещё ребятишки были. А так что ж за беда? Женись второй раз — и вся недолга.

— Не видел ты моей Завины, Пётр. Не нужна мне другая, — вздохнул Иван.

— Да чем другие-то хуже? Чем вздыхать, лучше б девку себе в толпе выглядел. Погляди, сколько камчадалок пригожих на ярмарку приехало.

— Никого не видят глаза. Весь свет она мне заслонила.

— Вот присуха-то, вот напасть-то какая, — сокрушался Пётр, не забывая наливать очередному казаку и брать у него пушнину. — Ты, должно, ненормальный у нас. Весь извёлся, с лица почернел из-за бабы. По Мишке, брату, кажись, так не сокрушался.

— Эх, что разбирать, какое горе хуже. Горе — оно и есть горе. А когда два злосчастья подряд — тут и впрямь света не взвидишь. Так что не взыщи, братка, что глаза мои на других глядеть не хотят. Не мучь меня разговором.

Горечь, прозвучавшая в словах Ивана, заставила Петра прекратить разговор с братом.

— Налетай! Хорошо винцо, ядрёное суслецо! — стал он весело выкрикивать, зазывая народ. — Как ударит хмель — так башка с петель!

К Петру пробились большерецкие казаки.

— Налей-ка, мил человек, моим ребяткам, пусть хлебнут с горя, — прогудел Анцыферов, кинув на стол Петра связку соболей. — Что твоему Ивану, что нам всем — не до веселья нынче. У Дюкова с Торским вон тоже избы в Большерецке погорели. Да и у меня многих дружков пожгли камчадалы. Какие добрые казаки были!

Первыми выпили Дюков с Торским, потом Шибанов с Березиным. Последним принял деревянную чару сам Анцыферов. Выпив, он потребовал ещё одну и протянул Ивану:

— Выпей-ка, писчик, с нами.

Иван не стал отказываться и осушил чарку. Обтерев ладонью мокрые усы, он отозвался бесцветным голосом:

— Был писчик, да весь вышел. Нету Ярыгина.

— Ярыгина нету, а бумага при тебе.

— Кому она нужна теперь, моя бумага.

— Была бы бумага, а на остальное можешь плевать со сторожевой вышки. Вызывал меня нынче Атласов. Скоро выходить нам за ясаком на Шупанову реку. Спрашивал он, давно ль ты в писчиках. Я сказал, что больше года. Он хотел дать своего писчика, я ответил, что у меня и свой хорош, не жалуюсь.

— А он что? — вырвалось у Ивана.

— А что он? Ничего он. Раз хорош свой, говорит, так не жалуйтесь, если в ясачных книгах напутает. У Атласова грамотный писчик есть. Вот он и думал, что я обрадуюсь, если он мне его даст. Он что-то добрый стал. Ну, на отказ мой взять нового писчика серчать не стал. Считай, что удача тебе выпала крепкая.

— Спасибо, Данила.

— Да не за что, Иван. Брать чужого человека в свою команду мне не с руки... Ну, удачной тебе торговли, Пётр.

Махнув братьям на прощанье, казаки скрылись в толпе.

— Ну, Иван, тебе и впрямь удача привалила, — сказал Пётр, радостно потирая руки. — Давай-ка ещё хлебнём из ковша за твоё везение.

Братья выпили, однако обсудить это событие им не удалось: к бочонкам подошли сразу несколько низовских служилых, потянули воздух носом и, весело перемигиваясь, кинули на стол суму с солью:

— Прими-ка, радетель наш, пудовичок солицы в подарок, да и нас винишком отдарить не пожалей.

— Отчего же, за солнцу мне вина не жалко, братья-казаки, — Пётр сгрёб суму и поставил позади себя. Однако, пересчитав служилых, поморщился. — Многовато вас, целых пятеро. По ковшу налью, согласны?

— По ковшу так по ковшу, — согласились питухи. — Налей-ка для начала по одному, а за второй мы тебе ещё кой-чего подбросим.

— То другой разговор! — засуетился Пётр, довольный сделкой. — Сейчас я вам нацежу такого — глаза под лоб уйдут и на затылке выскочат.

— Ахти нам! — изобразили испуг питухи, втянув головы в плечи. — Ужель твой хмелюга столь крепко по башке ударяет? Уж не табачной ли крошки либо мухомору ты в бочонки подбросил?

— Креста на вас нет! Вино чистое, что дитя, — забожился Пётр, вынимая из бочонка пробку и подставляя ковш под струю. — Нате-ка, хлебните, неверы-хулители.

Да придерживайте язык зубами, не то проглотите от сладости.

Едва низовские казаки успели выпить по ковшу, как и возле часовенки, где Мартиан совершал обряд крещения приведённых с Авачи пленников и пленниц, раздался такой шум и вой голосов, что возле столов с товарами покупателей как ветром сдуло. Толпа, толкаясь и вопя, кинулась к часовне поглядеть, что там такое происходит.

Пётр не решился оставить свои бочонки, зато Иван поспешил за всеми. Пришлось крепко поработать локтями, прежде чем ему удалось пробиться в передние ряды, стеснившиеся возле часовни.

В центре образованного толпой круга, возле ступенек паперти шла потасовка. Десятка два казаков, подбадривая себя криками, сплелись телами в тесный клубок. Взлетающие кулаки, залитые кровью лица, разодранные кафтаны — всё говорило о том, что драка нешуточная.

— Антихристы! Сатанинское семя! — кричал с паперти Мартиан, вращая налитыми кровью глазами. — Прокляну! Всех прокляну!

Но даже его мощный бас тонул в рёве толпы. Вначале Иван не мог понять, кто кого бьёт и почему. И лишь заметив Данилу Беляева, саженного, медвежьей хватки казака, сцепившегося в самой гуще свалки с Атласовым, понял, что здесь сошлись по какой-то причине обе острожные партии.

Из разговоров соседей он уяснил и причину ссоры.

Всему виной оказалась окрещённая Степанидой камчадалка редкой красоты, приведённая в острог Данилой Беляевым. Казак сразу после крещения намеревался обвенчаться с ней. Но оказавшийся возле часовни Атласов велел отвести Степаниду в свой дом. Красота камчадалки, должно быть, так поразила его, что он на глазах у всего честного люда совершил святотатство, силой вырвав новокрещёную из-под венца. Беляев, разумеется, решил не уступать свою добычу, и вспыхнула ссора.

Сочувствие толпы было на стороне Беляева, однако ввязываться в потасовку казаки не спешили. Беляев, известно, башка отчаянная. Ясно, что Атласов после драки постарается поумерить его пыл плетьми. У многих, как и у Ивана, чесались кулаки, но никому, видно, не хотелось ходить с распоротой от плеч до поясницы шкурой, и поэтому все выжидали, стараясь лишь время от времени изловчиться, подставить незаметно ногу кому-нибудь из атласовских дружков.

Иван, по подсказке соседей, вскоре разыскал глазами и камчадалку, из-за которой разгорелась драка. В разодранной малице, в которую её, вероятно, успели переодеть перед крещением в доме Беляева, с обнажёнными смуглыми плечами, упав на колени, она жалась на ступеньках паперти к ногам Мартиана, видя в нём единственного своего защитника. У новокрещенки были удивительно длинные и пышные волосы, иссиня-чёрные, как у всех камчадалок. Целым водопадом они струились по её плечам, по гибкой талии и бёдрам, окутывали босые ноги и стелились дальше вниз по ступенькам. Ивану никогда не приходилось встречать столь длинных волос. Но ещё больше его удивило лицо Степаниды. Страстное и дерзкое, несмотря на испуг, с полными яркими губами, оно поражало сочетанием младенческой свежести и не женской суровости, исходящей от широких коричневых глаз и густых, приподнятых к вискам бровей. Была в этом лице неведомая дикая прелесть, от которой останавливается дыхание. Ивану стало понятно, почему Беляев кинулся на самого Атласова.

Вначале казалось, что верх всё-таки возьмёт партия Беляева. Слишком много злости накипело у казаков против Атласова, и они бились отчаянно и озверело, подбадриваемые криками толпы. Партия головы начинала пятиться назад, готовая вот-вот рассыпаться и разбежаться под ударами беспощадных увесистых кулаков. Алый кафтан висел на Атласове клочьями, борода была залита кровью. Жилистый и костистый, в драке он был вёрток и смел, однако, должно быть, сознание собственной неправоты заставляло его дружков отступать, а вместе с ними пятился и сам голова, красный от гнева, от сознания предстоящего позора бегства.