В этих поисках Семейка неожиданно наткнулся на свой бат и решил стащить его к реке. Надо было возвращаться в крепость. Он долго выгребал из бата ил. Над ним с жалобными криками носились чайки, потерявшие в эту ночь свои гнёзда. Семейка медленно тащил свою лодку к воде. По дороге он разыскал бамбуковый шест, принесённый морем неведомо из какой дали, и кинул его в бат. Он уже дотащил лодку до берега Большой реки и готовился спустить её на воду, когда простая мысль остановила его. Если не только курильцы, но и камчадалы решили бунтовать против казаков, тогда Семейку перехватят возле первого же камчадальского стойбища. Плывя по реке, он мог попасть прямо в руки неприятеля. Идти пешком в острог тоже было нельзя — по той простой причине, что ему не удалось бы переправиться через притоки Большой реки, которые, чем ближе к горам, тем бешеней становились. Только теперь до Семейки дошла вся отчаянность положения.

Глядя на мутные, несущиеся мимо воды реки, он долго сидел на берегу, не зная, на что решиться. Он вспоминал, как плыл вчера утром вслед за Никодимом и Кузьмой на своём бату и как ему тогда было весело и просто. Потом ему вспомнился чёрный крест на открытом всем ветрам мысу, и в ушах его заново зазвучала песня-жалоба, которую проплакали казаки, словно предчувствуя свою гибель. Добравшись в своих воспоминаниях до сороки, которая кричала кукушечьим голосом, но всё-таки оставалась сорокой, потому что перьев ей не сменить, Семейка взволнованно вскочил на ноги. Сороке перьев не сменить; но ведь он-то может сменить одежду. Мысль эта показалась ему настолько простой, что он удивился, как ему сразу не пришло это в голову.

Вернувшись в тундру, он снял птичий кафтан с одного из курильских воинов, настигнутых вчера морским валом. Затем отыскал и лахтачью шапку. Липкую от ила чужую одежду он прополоскал в воде и повесил на куст сушиться, благо солнце уже начинало пригревать.

Затем Семейка решил поискать оружие и погнал бат вниз по течению. Войдя в устье реки Озёрной, он поплыл к озеру. Обогнув островок, на котором они вчера собирали яйца и который теперь был на несколько вершков покрыт грязью, Семейка причалил к низкому берегу озера в том месте, где на них с Кузьмой вчера обрушилась стена воды и перевернула бат. Он почти сразу наткнулся на торчащую из ила ложу пищали. Заряд в ней, разумеется, подмок, но зато к её ремню были привязаны мешочек со свинцом и костяной рог с порохом, рог был хорошо заткнут пробкой, и порох в нём оказался сухим. Ни пистоля, ни другой пищали ему найти не удалось. Где-то под слоем ила остались лежать и казацкие сабли. Но Семейка был доволен и единственной находкой. Тут же перезарядив пищаль, он почувствовал себя сильным и уверенным. Пусть теперь камчадалы попробуют задержать его. Он в руках держит оружие, перед которым трепещет вся тундра.

Семейка оттолкнулся шестом от берега и поплыл прочь от злополучного озера. Добравшись до куста, на котором сушилась курильская одежда, он вытащил бат на песок, скинул с себя кафтан и утопил в реке, завернув в него камень.

Переодевшись в курильское платье, он решил здесь больше не задерживаться. Солнце и так стояло уже высоко, и если он хотел добраться до крепости засветло, то ему следовало поспешить. Пусть он голоден и совершенно измучен, но помощи ему ждать неоткуда.

Толкаясь шестом о берег, он ходко погнал бат против течения, стоя на его корме. Время от времени ему всё же приходилось высаживаться на берег — руки отказывались держать шест.

Отдохнув, он снова становился на корму бата. Когда впереди показывались островерхие балаганы какого-либо камчадальского стойбища, он отгонял лодку к противоположному берегу и быстро проносился мимо. Однажды его окликнули с берега, но он не отозвался и продолжал гнать бат, словно не слышал чужого голоса. Благополучно миновал он и стойбище Кушуги. Когда река разбилась на множество рукавов, обтекая густо заросшие лозой острова, Семейка перевёл дух. Если ему встретятся чужие лодки, он сможет отстояться, спрятавшись в кустах у какого-нибудь из островков.

Когда позади осталось уже больше половины пути, он неожиданно разглядел целую флотилию камчадальских батов. Юркнув в боковую протоку, Семейка вытащил бат на остров, заросший ветлой и тальником.

Мимо островка прошло до полусотни лодок, полных камчадальскими воинами, среди которых он узнал толстого, заплывшего жиром тойона Кушугу, часто бывавшего в крепости. Семейку сразу насторожили ряды поднятых частоколом чекуш и копий, свидетельствовавших о том, что воины возвращались из набега.

Разглядев кое у кого из них пищали и обломки сабель, которые камчадалы показывали друг другу, Семейка обмер. Неужели камчадалам удалось разорить казачий острог? От этой мысли у него зашевелились волосы на голове и ледяная испарина покрыла тело.

Выждав, пока лодки проплыли мимо и скрылись вдали, Семейка столкнул бат в воду и что было сил заработал шестом. Шест уже доставал дно, надобность держаться всё время возле берега отпала. Выбирая тихие протоки, где течение не сбивало скорости, он плыл теперь безостановочно.

Страх за отца, за всех казаков, оставшихся в крепости, словно толкал его в спину. Мысль о гибели укрепления казалась ему нелепой, чудовищной, и всё-таки прогнать её он не мог.

К мысу, на котором стоял острог, он доплыл уже в сумерках. Берег был пуст. Ни стен, ни креста часовни, ни сторожевой вышки — ничего не осталось на мысу, словно укрепление слизнул ураган. Над берегом кружилось воронье.

У Семейки упало сердце. Пристав к берегу, он выскочил на мыс, и его глазам открылась картина, от которой у него подкосились ноги. Груды чёрных головешек и тела убитых казаков — вот всё, что осталось от крепости.

— Папаня! Папаня! — звал Семейка в ужасе.

Ответом ему было только скрежещущее карканье ворон, безбоязненно и остервенело рвущих добычу. Семейка завыл в голос, разыскивая среди убитых отца, кидая в ворон головнями.

Резкий толчок в спину свалил его на землю. Над ним стоял Канач.

— Ты чего дерёшься! — озлобленно закричал Семейка. — Не видишь, у меня папаню убили!

Лишь мгновением позже он сообразил, что бывший его товарищ по играм, вместе с которым они излазили все окрестности, теперь ему враг и что он не просто дерётся, но хочет убить его, как камчадалы убили казаков. Сообразив это, он не дал Каначу подмять себя и, вскочив на ноги, приготовился к обороне.

Канач ринулся на него росомахой, Семейка видел перед собой его горящие, словно уголья, глаза.

Они сцепились над телами убитых, падая и снова поднимаясь, чтобы продолжать бой. Ярость и горе вначале помогали Семейке отражать наскоки врага. Но постепенно он стал сдавать, Канач был на год старше и сильнее его. Сбив ещё раз Семейку с ног, он придавил ему грудь коленом и вцепился руками в горло. От удушья у Семейки перед глазами завертелись огненные круги. Увидев, что враг перестал сопротивляться, Канач разжал пальцы. Видимо, старая дружба пересилила в нём ненависть.

— Будешь моим пленником! — зло сказал он.

Семейке ничего не оставалось, как согласиться. Канач выпустил его и, отойдя к телу Талвала, думал: куда переселяются души великих воинов? Одни говорят, что на верхнюю землю к Дустехтичу, другие утверждают, будто в подземный мир, которым правит Гаеч. Талвал был его другом. Теперь душа его следит за поступками Канача. Не слишком ли великий грех он совершил, оставив жизнь врагу? Видимо, он не стал ещё настоящим воином, чьё сердце не знает жалости.

Заметив, что Семейка всё ходит среди убитых, разглядывая их лица, Канач понял, кого тот ищет.

— Не ищи, — сказал он, — твой отец убил моего друга, великого воина Талвала. А потом утонул. Его тело на дне реки.

Узнав, что Семейка был на устье во время нападения камчадалов на крепость и что приплыл он на бату, Канач велел ему спуститься к реке и ждать. Скоро они отплывут. Теперь ему придётся жить в роду Карымчи.