Стоило подросткам вообразить, с какими чудесами придётся им встретиться, как на голове волосы начинали у них шевелиться. Однако плох тот казак, который страх свой побороть не может. Надеялись они в случае опасности откреститься от нечисти — перед крестом господним всякая нечисть кажет спину — и решили следовать своим путём непоколебимо. Немножко утешало их то, что было достоверно известно: ни ужей, ни жаб, ни змей в стране той не водится, а если появятся, сразу умирают. И ещё — что нет в том краю ни вора, ни разбойника, ни завистливого человека — ибо всего там такое изобилье, что ни воровать, ни разбойничать ни у кого нет охоты.

Сколь наивны они были тогда с Потапом, каким только рассказам ни верили! А ведь поплыли всё-таки! Самое удивительное было в том, что уплыли они далеко в низовья и прожили на островке целый год. И с голоду не умерли. И сдружились так — клещами не растащишь. Искать край земли помешало им то, что они истратили все боеприпасы раньше, чем рассчитывали.

В Якутск они вернулись на коче, плывшем с Анадыря с моржовым зубом. Судно было потрёпано бурей, и промышленные, случайно заметив на одном из островков Лены дым костра, пристали к берегу, чтобы починить снасть. Они думали, что здесь промышляет какая-нибудь рыболовецкая артель и тут попотчуют их свежей рыбой.

Свежей рыбкой их здесь действительно попотчевали вволю, но вместо рыболовецкой артели обитали на острове два бесстрашных подростка.

Седобородый кормщик, узнав о том, что подростки вдвоём зимовали на этом забытом людьми и богом островке, схватился за голову:

— Святые угодники! Чтоб меня черти съели с потрохами, если я слышал о чём-нибудь подобном! Жаль, что я не ваш батька. Всыпал бы вам столько ремней — зареклись бы навеки своевольничать! Ведь вас дома, поди, давно уж оплакали.

Однако за стерляжьей ухой, выпив медовухи, кормщик запел совсем по-другому:

— Дивитесь, братья! То дети тех, кто прошёл всю Сибирь от края одного до края другого. То дух русский, то кость русская! То сила наша, возросшая трикраты.

Кормщик даже прослезился, речь его растрогала и всех промышленных с коча. Однако сами подростки остались равнодушны к похвалам. Ведь края земли они так и не сумели достичь.

Кроме того, тревожила их мысль: как встретят дома. Ясно было, что великой порки не миновать. Однако не порка ждала их в Якутске, но печальные известия. Отец Потапа погиб в Верхневилюйском зимовье, заблудившись минувшей зимой во время сильной пурги, а отец Владимира, Владимир Тимофеевич, прозвищем Атлас, метался в горячке.

Дня за два до возвращения сына Атлас был на охоте и, придя домой, рассказал, будто с ним случилась большая беда. Охотился он в горах Ытык Хайалар, недалеко от берега Лены. Долго гонялся за диким бараном, но не настиг, потому что начался проливной дождь, а потом и сумерки пали. Мокрый до нитки, охотник выбрался к неширокой речке, падающей в Лену. Возле устья, в окружении скал, защищавших от ветра, он развёл костёр, немного просушил одежду и кое-как скоротал ночь, стуча зубами от холода, ибо дождь не прекращался до самого утра. Дождавшись солнышка, он немного согрелся и хотел продолжать охоту. Но всё тело его болело и наполнялось ломотой — то ли простудился он, то ли бессонная ночь его измучила, а только не стало у него сил снова подняться в горы. Чтобы совсем не раскиснуть, лёг он на солнцепёке и заснул. Долго ли спал он, сказать не мог. Разбудили его раскаты сильного грома. Гроза — редкое явление в здешних местах, а тут гремело так — скалы тряслись. Речка в устье прямо дыбилась от могучих порывов ветра, а на Лене волны и вовсе вздувались — страшно взглянуть.

Вот тут-то и увидел охотник, как в речке, прямо напротив того места, где скрывался он под каменным карнизом скалы от хлеставшего ливня, появился голенький мальчик, а за ним ещё несколько. Все они плескались, резвились и хохотали от удовольствия. Когда в небе раздались раскаты грома, дети исчезли в волнах. Но едва затих последний раскат, они появились вновь и стали плескаться и веселиться в воде пуще прежнего. Их звонкие чистые голоса прямо заворожили охотника и наполнили его сердце радостью и свежестью. Но тут опять сердито загремело небо, и дети тотчас скрылись в глубине. Атлас рассказывал, что, когда замолкли их голоса, сердце его наполнилось скукой и печалью. Ему хотелось, чтобы они появились вновь. И действительно, один из шалунов во время сильного удара грома выскочил из воды, хлопнул себя ладошкой по голенькой попке и с криком «Вот возьми!» нырнул в глубину. Детская эта шалость совсем было рассмешила старого Атласа, вспомнилось ему, что и сам он в детстве позволял себе так дразнить взрослых, когда они кричали ему с берега, чтоб он, бесёнок этакий, не утонул, — но тут свершилось нечто такое, что смех застрял у него в горле. Небо совсем сошло с ума, раздался такой страшный удар грома, что охотник на некоторое время оглох, а когда слух вернулся к нему, услышал грохот позади себя и, обернувшись, обнаружил, что одна из скал обрушилась в реку. Тогда понял он, что здесь совершается единоборство небесных сил с бесовскими.

Но водяным детишкам, должно быть, понравился храбрый поступок первого малыша, все они на каждый удар грома стали выскакивать из воды и хлопать себя по попке, крича своё: «Вот возьми!»

Уже и дождь с ветром стихли, один сухой гром продолжал обрушиваться на богохульную реку, а водяные чертенята всё не унимались и весёлая их игра им не надоедала. Продолжалось так до самых сумерек. И услышал тогда Атлас как бы голос некий: «Помоги богу».

Страшная тяжесть навалилась ему на грудь, свинцом налились его руки, когда он наводил ствол ружья на реку. Всякое видел он на свете: видел, как татары кидали детей в огонь, и содрогался от гнева и ненависти, видел, как воеводы топтали ногами казаков и забивали насмерть кнутами, видел, как палач клещами рвал в пыточной избе тело татя[100] и обрезал ему уши — и от всякого насилия душа его изнывала и обливалась кровью. И хотя бесовские детишки дерзили здесь, на реке, самому господу богу, непереносимо, тяжело было ему нажимать на курок. Не своей волей, но волей голоса, вещавшего ему приказ с неба, выпалил он в стайку резвившихся водяных детишек — и стон, и детский плач понеслись от утёса к утёсу.

И сразу вслед за выстрелом наступила страшная тишина — ни грозы, ни детского крика и смеха, ни даже плеска воды. Выронив ружьё, охотник опустился на землю и обхватил голову руками. Что же наделал он, боже праведный! Показалось ему, что душа его разорвалась на две части — одна из них была та, которая предназначалась для жизни вечной, и эту половину души он спас, вступившись за бога. Но другая, та, которая питала его в жизни земной, — эту душу он погубил навеки, поступившись самим собой ради высших сил. И тогда ему захотелось умереть, детский плач ударил ему вдруг в уши — невинность взывала к нему и укоряла за несправедливость. Ведь водяные детишки, будучи неугодны богу, не причиняют людям никакого вреда. Во время грозы они даже ищут спасения возле человека, превращаясь в щенков либо в котят. Пусть и нечистые, но ведь детишки, несмышлёныши! И вот он напоил их свинцом, и они захлебнулись кровью!

Почувствовав, что разум его мутится и слёзы жалости и раскаяния заливают его лицо, он кинулся прочь от этого места и понёсся сам не зная куда. В тальниках он наткнулся на копну и зарылся в неё. Запах свежескошенного сена, дух жизни и земного благоухания немного прояснил его разум. Высунув из копны голову, он увидел, что всходит луна, обливая окрестности мёртвым светом, — и мороз прошёл у него по коже. Он понял, что теперь будет. Скоро придёт водяной старик, дабы отомстить за кровь своих детишек, и нигде от него не спрячешься.

Но Атлас был старый казак, сотни раз глядел он в глаза смерти и знал множество уловок, как её обмануть.

Набив сеном свой кафтан и сапоги, он отнёс чучело в кусты и уложил «спать». Приладил к чучелу и свою шапку. Потом вернулся к копне и снова зарылся в неё. Едва он успел затаиться, как возле реки послышался шорох гальки. Вскоре охотник разглядел огромного старика с развевающимися белыми волосами и длинной седой бородой, поблескивавшей в лунном свете влагой. На плече он нёс мокрое бревно, должно быть, только сейчас извлечённое из реки. «Дети! Дети! — горестно причитал старик. — Ты, мой любимец Кмит, резвый, как форель, и ласковый, как плотица! И ты, шалун Чола, любивший перебирать мою бороду... Нету вас... Горе мне, горе!»