Северцеву вдруг показалось, что в сегодняшнем мире, с его неограниченными возможностями, само понятие «человек» может настолько неузнаваемо измениться, что уйдет из жизни все человеческое… Он не без неприязни слушал этот разговор, от которого веяло, как ему показалось, холодным рационализмом.

Зазвенел телефон. Георгиев снял трубку.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Сергей Иванович, рад вас слышать!.. Ну, как живется на родине?.. Я и не сомневался! По бороде не скучаете?.. Нельзя, нельзя обет нарушать: сбрили — так сбрили! Возврата нет, правда?.. Ну, с работой все в порядке? По-прежнему в «Интуристе»? Давно вы не были у нас. Пора бы и проведать старых друзей.

— Воронов? Зови сейчас же к нам! — сказала Елена Андреевна, разливая чай в фарфоровые чашечки.

— Сергей Иванович, а что вы сейчас делаете? Лена требует, чтобы вы немедленно оказались здесь. Да, да, сейчас, немедленно!.. Ну вот! Как это вас угораздило?.. Что ж тогда с вами поделаешь… Быстрее выздоравливайте и непременно объявляйтесь! Идет? Ну, до свидания.

Василий Павлович задумался, размешивая сахар в чашечке.

— А я себе представляю человека в трех измерениях, — продолжил он прерванный разговор, — первое — развитие физических сил, прогресс человеческого тела. Счет идет в метрах и сантиметрах, в минутах и секундах мировых рекордов. Второе — развитие умственных сил, разума, науки и техники. Третье — «не убий», «не укради» и все прочее. Никогда трусость не была доблестью! Никогда кража не слыла честностью, никогда насилие над женщиной не было благородным поступком… И, однако, человек еще медленно поспешает по пути «очеловечивания чувств», опять-таки нам-то это с вами, Петр Иванович, известно лучше других… — И, подумав, добавил: — Речь, в сущности, идет о том, что́ защищать и развивать в человеке. А это и связано неразрывно с ответом на вопрос, что такое человек… Коммунизм, по Марксу, — это не общество, где все станут Толстыми. Это общество, где Толстой всегда может стать Толстым. В сущности, это тот же вопрос: что́ защищать и развивать в человеке?

Птицын проснулся и не сразу смог сообразить, где он находится. Обвел глазами голые белые стены, деревянный столик с буханкой хлеба, табуретку, на которой лежали его брюки, деревянный открытый шкафчик с эмалированной миской и торчащей из нее алюминиевой ложкой… Поглядел в другую сторону — раковина с подтекающим краном, стульчак с круглой деревянной крышкой. Под потолком зарешеченное окно с маленькой форточкой… Он закрыл глаза и тяжело вздохнул.

За железной дверью послышались шаркающие шаги надзирателя. Птицын взглянул на тусклую лампочку под потолком, на дверь, «глазок» открылся и через несколько секунд закрылся вновь. Птицын повернулся на жестком матраце к стенке, с головой накрылся казенным ватником. Так ему никто не мешал думать.

Сегодня, возможно, его вызовут на допрос. Что он скажет нового? А нужно ли говорить — и так все кончено. Даже Серафима перестала носить передачи.

Взглянул на часы: пять минут седьмого, уже подъем. Нехотя поднялся, сделал несколько приседаний, умылся, оделся. В двери открылось маленькое отверстие с «прилавком». Птицын поспешно поставил на него свою миску.

Овсяная каша была чуть теплой, но он съел всю, протер миску хлебом, облизал ложку и подумал: будет ли сегодня на обед мясо?

Надзиратель принес ему из библиотеки газету и «Три мушкетера». Птицын только в тюрьме стал читать художественную литературу.

Открылась дверь, он натянул на плечи ватник и вышел на прогулку. Длинные коридоры, расположенные буквой «К», сходились к центру, откуда старший надзиратель видел все камеры этажа. Птицын посмотрел вверх: длинные коридоры верхних этажей, разделенные между собой натянутыми металлическими сетками, были пустынными, будто вымерли. Миновав несколько дверей, он вышел во двор, образованный стенами многоэтажного темного здания.

Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован, ни возмущен. Он как бы перестал быть самим собой, утратил себя. Да, он больше не существовал как личность, ему хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Птицын, идет по тюремному двору.

Вот дверь внутреннего дворика, разделенного на изолированные секции, третья — Птицына. Накрапывал дождь, на стенке дворика сидел, нахохлившись, воробей и, слегка повернув в его сторону головку, удивленно смотрел на Александра Ивановича.

«Узнал меня? Может, мы с тобой когда-то встречались на моей даче!» — подумал Птицын и едва удержался, чтобы не разрыдаться.

После обеда отвезли на допрос.

Птицын шел, сопровождаемый конвоиром, по длинному коридору с бесчисленными дверями, обитыми коричневым дерматином, и только обойдя почти все П-образное здание, они остановились. Конвоир постучал. Птицын услышал: «Введите!» Ноги у него подкосились, и он непроизвольно схватился рукой за стенку.

В маленьком кабинете все было по-старому: стол, стулья, сейф, два окна в квадратный двор, огороженный высокими каменными стенами с железными решетками на мрачных окнах. По-прежнему за столом сидел высокий брюнет с белыми висками и внимательно смотрел большими серыми, немного выпуклыми глазами на вошедшего.

— Садитесь, Александр Иванович, — показав рукой на стул, предложил он.

— Благодарю, я могу и постоять, — встав по стойке «смирно» и стараясь побольше втянуть пухлый живот, ответил Птицын.

— Садитесь, иначе ноги устанут: разговор у нас будет долгий. Я не вызывал вас десять дней. Срок для размышлений достаточный. Вы намерены теперь говорить правду? — спросил Георгиев.

— Да, намерен.

— Тогда расскажите еще раз о себе — кто вы, что вы, откуда родом? — спросил Георгиев и приготовился записывать.

Птицын заерзал на стуле. Лысина покрылась потом, к лицу прилила кровь — оно стало кирпичного цвета.

— Происхождения я хорошего… Отец был маломощный середняк, безлошадный, значит… — волнуясь, начал он. — Был колхозником… это уж я!.. В МТС работал. Как передовика, меня послали на учебу, втуз закончил отличником.

— Зачем же так беспардонно… импровизировать? В вашем аттестате нет ни одной пятерки и даже четверки, — напомнил Георгиев.

Птицын удивленно посмотрел на него и продолжал:

— Долго трудился на периферии. Работал на самых трудных участках, все время выделяли как талантливого руководителя… Стал начальником главка.

— Александр Иванович, побойтесь бога… Работали вы в рудоуправлении диспетчером, с должности начальника главка вы были сняты… — покачав головой, заметил Георгиев.

Но Птицын словно закусил удила.

— После реорганизации руководства просился в совнархоз. Но не пустили врачи: износилось сердечко. — Он печально улыбнулся, приложив руку к левому боку. — Недруги по этому поводу развели склоку, у меня были неприятности по партийной линии.

— Вас исключили из партии за дезертирство, — перебил Георгиев трещавшего, как пулемет, Птицына.

— Когда почувствовал себя лучше, пошел работать. Сначала по проектной части, а потом, как уладились мои партийные дела, оформился в объединение. Попал сюда, то есть к вам, я считаю, по чистому недоразумению…

— Расскажите о ваших связях с концерном «Майнинг корпорэйшн». Поподробнее: у нас есть время.

В комнату вошел белокурый атлет, — похоже, что тот самый, которого в Сокольниках Птицын принял за влюбленного студента. Они познакомились, когда «студент» арестовал его после встречи с Зауэром в церкви на Воробьевых горах.

Птицын приветливо улыбнулся Снегову и продолжал отвечать Георгиеву:

— У меня их не было. Если не считать моего участия в одном совещании в научном комитете, куда я был случайно послан руководством. Францией я по долгу службы не занимаюсь. Про совместный обед с Бастидом я уже давал показания. — Птицын пожал плечами.

Вновь открылась дверь. Вошел генерал. Лицо его показалось Птицыну знакомым. Александр Иванович мучительно припоминал, где же он мог видеть это лицо… И вдруг вспомнил: да это же секретарь обкома партии Яблоков! Они встречались в ЦК у Сашина, когда разбирались сосновские дела Северцева… Ну конечно, это Яблоков, теперь в этом у Птицына не было сомнения. Но что значит генеральский мундир?..