Но министр сразу обрезал его:

— Вы не на обеде, чтобы отказываться что-то переваривать, ясно? Степанова в должности утверждаем. Нет возражений?

Степанов всегда поражался энергии, напористости, силе воли министра и видел, что и теперь, спустя полтора десятка лет, время оказалось бессильным надломить этого незаурядного человека. В то же время Степанов почему-то подумал, что министру часто приходится трудно: у него, наверное, мало настоящих друзей, а выбирать их не позволяет положение. Возможно, и даже наверняка, у него, как у всех смертных, что-то побаливает, он сидит на осточертевшей диете и пьет вместо вина боржом, мучается бессонницей. У него уже давно нет личной жизни, он не принадлежит себе, но изменить что-либо не в его власти… «Завидовать нечему!» — решил про себя Степанов, покидая зал заседаний уже директором Заполярного комбината.

В коридоре его поджидал Девкин.

— Здорово, Виталий. Не узнал? — окликнул он, схватив Степанова за локоть. — Учились вместе в Горном, помнишь? Еще вместе играли в волейбольной команде… Конечно, меня теперь трудно узнать…

Степанов улыбнулся, с трудом припоминая состав институтской волейбольной команды… Кажется, Девкин действительно играл в ней! Но тот Девкин был совсем иным. Просто не верится, что жизнь способна так изменять людей…

Они присели на диван и несколько минут болтали о веселых студенческих годах.

— Помню, ты в институте был среди нас наиболее толковым, а теперь вон как получилось… — сочувственно сказал Степанов.

Девкин, тяжело дыша, мрачно ответил:

— Видно, умная голова дураку досталась. Да что говорить, у нас своя собака своих кусает. Помогай однокашнику! Мы, провинциалы, должны помогать друг другу, тянуть друг друга, должны заткнуть за пояс этих кичливых москвичей… Нас должна объединять провинциальная спайка, провинциальная самоуверенность, если хочешь знать…

— Чего же тебе не хватает? — ухмыляясь, спросил Степанов.

— Блата. Протекции.

— А ума?

— Это не главное. Ума должно быть ровно столько, сколько требуется по должности, не больше. Я убедился: важнее бычье упорство, — хрипел Девкин.

Они помолчали. Спорить Виталий Петрович не стал, понимая состояние Девкина. Тот достал из кармана пузырек с таблетками, положил одну под язык и, прикрыв глаза, спросил:

— Как мне жить-то теперь?

Степанов похлопал его по плечу:

— Каждый день, дружище, нужно жить так, как будто он последний. Думай о другой работе.

Девкин открыл глаза, выправил сутулую спину.

— Если мне суждено, чтобы меня сожрал волк, то уж лучше пусть это будет знакомый волк… Возьмешь к себе? Анкета у меня чистая, потому что всегда придерживался правила: взбираясь по лестнице успеха, старайся не запачкать ноги, чтобы, спускаясь, не запачкать рук.

— Хорошо. Приезжай. О должности договоримся на месте. Извини, я тороплюсь. — Степанов пожал ему руку и зашел в первую же дверь: следовало не откладывая позвонить дочке.

Самое разумное будет, если она поживет с матерью на Кварцевом, — зимой он Лиду на север брать не будет. Согласится ли дочка на такое предложение или будет мучить себя и их?.. Виталий Петрович с душевной тревогой набрал ее номер телефона. Ответила она.

— Доченька, это я. Через три дня я улетаю на Кварцевый. Оттуда меня переводят на север — строить новый комбинат. Решение коллегии сейчас состоялось. До весны мама останется на Кварцевом одна. Я взял на самолет два билета, — надеюсь, ты успеешь уложиться за эти дни? — как можно веселей спросил он.

Наступила пауза. Он напряженно ждал ответа.

— Мне надоело быть собачонкой, которая ждет, когда ее приласкают. Милостыни мне от него не нужно. Спасибо, папа! Конечно, успею, — всхлипывая, ответила Светлана.

В квартире Курилова вкусно пахло пирогами. Проголодавшийся Валентин глотал слюну.

Пока он принимал теплый душ, Александр Максимович возился на кухне с самоваром, разжигая его пихтовыми шишками.

Приходила уборщица, принесла противень с пирогом и крынку топленого молока. Хозяин оставлял ее пить чай, но она, перекинувшись с Куриловым несколькими словами о здоровье его жены, деликатно удалилась, пожелав спокойного отдыха после долгой дороги.

Валентина разморило после душа, и он, сидя на диване, клевал носом. Проснулся от громкого приглашения хозяина:

— Подсаживайся, Валя, чаевничать.

На столе уютно урчал самовар. Александр Максимович длинным охотничьим ножом разрезал подогретый рыбный пирог.

— Домовничать самому приходится, моя хозяйка уехала к матери на Урал, скоро мне отцом быть. А ты какого рода-племени? — спросил он.

Валентин положил на тарелку теплый кусок пирога и, помолчав, ответил:

— Матери у меня нет. Была врачом, погибла на Отечественной. Отец — горный инженер, сейчас на партийной работе.

Курилов внимательно поглядел на Валентина и со вздохом заметил:

— Плохи у твоего отца дела. Не мог сына воспитать, а обязан по должности воспитывать тысячи людей.

— Сорвался я сам. Отец не виноват, он делал для меня все, — возразил Валентин и залился краской.

— Видать, лишку делал. Ты, Валентин, должен понимать, как трудно быть партийным работником. И сыном его быть тоже не легко!

В прихожей раздался звонок, и хозяин, сунув ноги в чуни, пошел открывать дверь.

Зашел сторож Тихон с берестяным туесом, верхом набитым дымчато-синеватой голубикой. Тихон был коренастый, лохматый, словно только что взял да вышел из лесов пень…

— В паужин набрал, — сказал он, кивнув на ягоду и ставя туес к пирогу.

От приглашения пить чай он отказался: на посту не положено.

— Когда в полевой маршрут пойдешь, Тихон? — спросил хозяин гостя.

Но тот отрицательно замотал головой:

— Не понуждай, еле брожу, я весь как поломанный.

— Ну и ну! Значит, на разведке крест поставил? А ведь какой матерый золотоискатель был! Он золото, как собака, нутром чуял, много разведал его на своем веку, — рассказывал Курилов Валентину, протирая стекла очков бумажной салфеткой.

— Оно, конечно, так… Только свое я по тайге избегал, нужно и ко двору приставать. Сторожую, и слава богу! Ребята, как птенцы оперившиеся, разлетелись в разные стороны: старшой, Митрий, офицером служит; меньшой, Ванюша, значит, заскребыш, на инженера-геолога выучился, вроде меня где-то по северной тайге шарит; дочка врачует на Сахалине. А мне ково там в маршрут! Надысь малость с ружьишком на коз пробродил, так три дня отдыбиться не мог.

После ухода Тихона хозяин водрузил туес на стол.

— Угощайся, Валя, не стесняйся.

Валентин сладко зевал и откровенно посматривал на диван — как бы скорей притулиться. Курилов принес постельное белье, подушку и, пожелав гостю спокойной ночи, ушел в свою комнату.

Валентин постелил себе на диване, погасил свет и, лежа с открытыми глазами, вспоминал дом. Ему стало жаль отца, стыдно за себя, захотелось вернуться, но он понимал, что сейчас об этом он не может даже думать…

Наутро Валентин проснулся с мыслью, что нужно немедленно телеграфировать отцу о месте своего пребывания, послать весточку — родители, конечно, беспокоятся о непутевом сыне. Быстро вскочил, принял душ, почистил от пыли костюм, причесался. Курилова уже не было. Подождав его с полчаса, Валентин вышел на солнечную улицу и, направляясь к большому кирпичному зданию, встретил Александра Максимовича.

— Я за тобой шел. Пойдем завтракать! — позвал тот.

Они вошли в большое здание — здесь теперь размещались столовая, клуб горняков и другие бытовые предприятия поселка. Сели за столик. Валентин с интересом оглядывался вокруг. Ему пришло в голову, что, возможно, здесь когда-то сидели, как вот он сейчас сидит, декабристы… В окно было видно полуразрушенную тюремную стену. В ее провалах Валентин заметил трактор и грузовик, — видно, бывший тюремный двор использовался сейчас как гараж.