«Вы, Александр Иванович, просто прелесть», — усаживаясь в машину и подставляя для поцелуя щеку, сказала Ася.
Она назвала шоферу свой адрес, а когда подъехали к ее дому, Птицын расплатился и отпустил машину. Взяв Асину сумочку и зонтик, он вошел за ней в кабину лифта. Открыв дверь квартиры, Ася остановилась у порога и сказала:
«Спасибо, что проводили. До свидания».
Птицын умоляюще смотрел на нее, не двигаясь с места.
«Поздно. В другой раз», — пообещала Ася.
«Водички хоть попить дайте», — попросил Птицын. Она пропустила его в прихожую и закрыла дверь. Сняла пальто, туфли и на цыпочках прошла в комнату, включила торшер. На столе у кушетки стояли бутылка вина, стаканы. Ася забралась с ногами на кушетку и закурила сигарету. Цедя сквозь зубы белое вино, она хмельно заговорила о себе, о своем одиночестве. Альберта выгнала, хотя он настаивал на женитьбе, ухажеров у нее полно, подружки завидуют, а мужчины ей не нужны, раз не тронули сердца…
Птицын был доволен их отношениями. Он знал, что представляет из себя Ася, и она знала, что ему нужно от нее. Обескураживала, правда, их последняя встреча. Ася вдруг разоткровенничалась, излила Птицыну боль своей души. Она считала себя неудачницей и утверждала, что жизнь на каждом шагу обманывает ее. Еще в школьной самодеятельности ей прочили артистическую карьеру, но в театральный институт поступить не удалось — там, кроме хорошенькой внешности, требовали еще и таланта. Не став, как сказала Ася, «звездой», она решила разбогатеть и поспешно вышла замуж за пожилого импозантного художника. Вскоре она поняла, что жизнь вновь обманула ее, — художник имел лишь модный костюм, пальто, шляпу и уйму долгов. Ася говорила, что своего добьется во что бы то ни стало. Писатели и ученые будут у ее ног, стоит ей только повести бровью, и насмешливо оглядывала неказистого Птицына. Слушая болтовню Аси, он заметил лучики морщин у нее под глазами, против которых бессильна даже даренная им импортная косметика. И все же Ася нравилась ему — нравились ее бойкость и стройная, как у манекенщицы, фигура. Он зайдет в магазин, и они поужинают у нее. Он не любит появляться в ресторанах с молодыми женщинами, а уж теперь-то надо особенно остерегаться.
Когда Птицын вышел из гастронома, над городом бушевала гроза. Темные диагонали дождя впивались в мостовую. Порывистый ветер гнул молодые тополя, рвал кусты сирени, раскачивал липы. Центр грозы был где-то близко: вспышки молнии и раскаты грома почти совпадали по времени, разрывая тьму, заглушая городской гул. На какое-то мгновение копья, трезубцы, змеиные жала голубого огня выхватывали из сумеречной мглы склоненные деревья, болтающиеся провода, нити проливного дождя и черную рябь пруда.
Не вполне отрезвевший Птицын, укрываясь под развесистой липой, думал о том, какие у него шансы быть убитым молнией… «Отличные!» — решил он, когда три языка небесного огня, переплетаясь, исчезли среди деревьев в конце аллеи и через мгновение раздался удар грома. Слишком поздно заткнул Птицын уши: голова загудела от страшного грохота. Тут ветер переменился. Теперь дождь бил прямо в лицо. Птицын прижался к шершавому стволу дерева и, сощурясь, смотрел, как белый фасад дома возникает и исчезает в моментальных вспышках света, похожий на старую фотографию, расплывчатую, передержанную.
Гроза не кончалась. Промокший до нитки Птицын вышел из своего укрытия, крепко прижимая к груди мокрые кульки, и подставил дождю лицо. Внезапно со звуком топора, расщепляющего дерево, голубая молния разорвала небо, бросив Александра Ивановича в дрожь, словно окутав его звенящей паутиной. Эта молния обожгла дерево неподалеку, и Птицын бросился через улицу наутек.
Набрав полные туфли воды, он бежал, как во сне, в котором не удается оставить преследователей позади себя.
Медленно, с трудом переводя дух, он стал подниматься по лестнице: из конспиративных соображений он в этом доме не пользовался лифтом. На пятом этаже отдышался и нажал кнопку звонка.
Дверь не открывалась. Он достал ключи и отпер дверь сам.
В прихожей было темно, в квартире тихо играло радио.
— Ася! Асенька… — позвал он.
Никто не ответил. Он прошел на кухню, положил на стол мокрые покупки и недовольно потянул носом, учуяв запах табачного дыма. На столе увидел недопитую бутылку коньяка, две грязные рюмки, тарелки с недоеденной копченой рыбой и колбасой, пепельницу, забитую окурками.
Прошел в комнату, не зная, что предпринять. В темноте белела смятая постель. Было слышно, как в ванной комнате булькает вода.
Вскоре скрипнула дверь, щелкнул выключатель, и появилась Ася — в ситцевом халатике, накинутом на голое тело.
— Александр Иванович?! — испуганно воскликнула она, торопливо запахивая халат. — Я сегодня вас не ждала…
— Меня-то не ждала, а другого уже проводила…
Он шагнул было к ней, не зная еще, что он сейчас сделает — сожмет ли ее лицо в ладонях и поцелует, или залепит пощечину. Но Ася отступила и сказала:
— Уходите, Александр Иванович, уже поздно.
Птицын растерялся от этой нелепой в ее устах фразы.
— Верните вторые ключи от моей квартиры и уходите. Уходите! — твердила она.
Птицын попытался обнять ее, она оттолкнула его острым локтем.
— Что случилось, Ася?..
— Ничего не случилось. Только поскорее уходите! Поняли?
— Куда же я пойду, такой мокрый? — глупо пробормотал Птицын, двумя руками растаскивая прилипшие к ногам штанины.
— К своей Серафиме.
Она посмотрела на него с такой ненавистью, что Птицын заискивающе улыбнулся.
— Асенька, опомнись! Умоляю тебя…
— Опомнилась, но с опозданием, — снимая дверную цепочку, сказала Ася.
Он взял ее за руку, она брезгливо отдернула свою руку и добавила:
— Я выхожу замуж.
— За кого?.. — только и нашел что спросить вконец растерявшийся Птицын.
— А какая вам разница, Птицын? Например, за профессора Проворнова… Знаете такого? — зло бросила она.
— За к-кого?! — чувствуя,, что окончательно тупеет, вздрогнув не то от презрения к ней, не то от жалости к себе, переспросил Птицын… Боже праведный, что творится на свете! Только неделю назад он познакомил Асю в этом доме с Проворновым, которого он затащил сюда, чтобы, как говорится, в семейной обстановке добиться его поддержки (оказалось, безрезультатно!) контракта с фирмой, — и вот такая новость!
Ася что-то говорила, но он не слышал ее, голос Аси показался Птицыну не настоящим, а как на ленте, которую прокручивают на магнитофоне в обратном направлении.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Когда Рудаков вошел в приемную секретаря Центрального Комитета партии Сашина, там уже толпился народ. Рудаков нашел Степанова и Северцева, поздоровался с ними.
— Поздравляю! Недавно разворачиваю «Правду» и с удовольствием читаю: «На днях состоялся пленум Зареченского областного комитета партии, рассмотревший организационный вопрос. Первым секретарем обкома избран т. Рудаков…» Очень было приятно читать такое! — искренне сказал Северцев.
— Ты что же, Виталий Петрович, распускаешься, толстеть начал! На Южном был стройнее. Рановато, рановато… — Рудаков похлопал Степанова по брюшку.
— В горкоме ты, Сергей Иванович, тоже был моложе… Ничего не поделаешь, годы, — ответил Степанов, не без труда застегивая пуговицы пиджака.
Когда Михаил Васильевич вышел в коридор покурить, Степанов оглядел хмурого, показавшегося ему очень уставшим Рудакова, спросил:
— Что квелый? Еще не отдыхал?
— Нет. Сейчас не до отдыха, — вздохнул Рудаков. — В обкоме у меня началось с перекоса. Притираемся друг к другу пока туго. Беда, что не все работники правильно понимают смысл своей деятельности… Инерция, брат, сила страшная, каждого из нас цепко держит. Я часто думаю: что порождает у нас формализм? По-моему, он — результат недоверия. Вспомни: сколько ты проводил совещаний не для установления коллективно какой-то истины, а лишь для рождения бумажки? Дескать, согласовано!.. Или ненужная переписка лишь для того, чтобы снять с себя ответственность, потому что ты не доверяешь партнеру… — Рудаков с кем-то поздоровался, перекинулся двумя-тремя фразами об уборке урожая в области.