Михаил Васильевич не стал ее дослушивать, ушел в комнату сына. Там застал Светлану в слезах и растерянного Виктора.

— Чего не поделили, ребята? — спросил он, обнимая за плечи Светлану.

— Каждый день новые фокусы. То не хочет переводиться сюда на учебу… а сейчас заявила, что не желает иметь от меня ребенка, — возмущенно объяснил Виктор.

— Вам, детки, надо жить отдельно от матери. Я попробую устроить вас в жилищный кооператив, внесу первый взнос… Это будет моим свадебным подарком! — улыбнулся он. — На мать не сердитесь. У всякого свой характер…

Михаил Васильевич и сейчас, вспоминая об этом, видел запавший ему в душу благодарный взгляд Светланы…

…Когда рассвело, Анна принесла стакан крепкого, горячего чая, и Михаил Васильевич почувствовал себя сразу бодрее. Поехал домой. Побрился, принял душ. Позвонил в институт: предупредил, что сегодня не будет.

Когда он приехал в министерский клуб, то увидел, что гроб уже установлен в большом, слабо освещенном зале. У гроба на составленных в ряд креслах сидели сотрудники центрального аппарата, представители заводов, институтов и учреждений, подведомственных министерству. Делегации все подходили и подходили, неся впереди себя огромные венки, в которых хвоя смешивалась с астрами. Гроб совсем загородили венками, от запаха хвои и вянувших астр кружилась голова, особенно у тех, кто с черно-красными повязками становились в почетный караул. Северцеву тоже надели на рукав повязку.

Вскоре начался траурный митинг. Сменяя один другого, выступали люди, знавшие Шахова, но Северцев, не слышал их.

— Михаил Васильевич, тебе предоставили слово, — тихонько тронув его сзади за плечо, сказал Яблоков.

Северцев сделал вперед два шага и остановился.

Он молчал. Продуманные заранее слова застряли в горле. Слова эти были гладкими, правдивыми, но недостойными Николая Федоровича.

Люди ждали, а Северцев молчал. И никто не был на него в претензии. И всем запомнилось именно это молчание, а не то, что Северцев сказал позже.

Потом стали выносить венки. Северцев подошел к гробу, подставил плечо.

С кладбища близкие друзья Шахова проехали на его квартиру. Принимала их Анна. Клавдия Ивановна не поднялась с кровати, до настояла, чтобы поминки были справлены как следует.

Сели вокруг стола, за которым Шахов не раз сиживал со многими из них. Анна накрыла стол по всем обрядным правилам. И гости, глядя на портрет Николая Федоровича, специально увеличенный, по старому русскому обычаю, поминали его добрым словом…

Домой Северцев шел вместе с Яблоковым и четой Георгиевых.

Вечерняя Москва горела тысячами огней, огни отражались в мокром асфальте. У кинотеатров стояли очереди. Огни ресторанов зазывали посетителей. Аэрофлот обещал за восемь часов доставить вас в Хабаровск. Толпами шли люди, говорили, смеялись, пели. Кто-то бренчал на гитаре.

— Знаете, — сказал Яблоков, — все мы сейчас думаем о Николае Федоровиче. А достаточно ли ценим мы таких людей, как он, при их жизни?.. Кто эти люди? Прежде всего воспитатели и наставники тех передовиков, о которых мы так много и правильно говорим! А вот им, наставникам, достается лишь критика… и очень часто несправедливая! На собраниях за дело и без дела с превеликим удовольствием ругают только начальство: его, естественно, всегда есть за что критиковать. А истинные виновники разных упущений сидят и ухмыляются… И не удивительно, что на наших предприятиях опытные специалисты готовы занять должности бригадиров, электрослесарей, монтеров: меньше ответственности и меньше трепки нервов, сам можешь их трепать своему начальнику!..

— И делать из него инфарктника в полсотни лет, — поддержала Яблокова Елена Андреевна, останавливаясь у подъезда многоэтажного дома.

— Мы пришли, — сказал Георгиев. И, переглянувшись с женой, предложил: — Зайдемте к нам на часок.

И Яблокову, и Северцеву в этот вечер не хотелось расставаться, их никто не ждал дома.

В квартире у Георгиевых было по-больничному чисто. Все аккуратно прибрано, каждая вещь на месте. На стенах висели картины — масло, акварель, карандаш. Здесь были и поморские пейзажи, и угольные шахты, и сибирские золотые прииски, сцены войны, портреты Елены Андреевны, площадь Конкор в Париже, рыбалка в Подмосковье…

— Ваши? — спросил Северцев хозяина, рассматривая работы.

— Его, все его, — подтвердил Яблоков, копаясь в книжном шкафу. — Ого, вышла уже книжка! Поздравляю, Елена Андреевна! — крикнул он. — Подарите с автографом?

— Конечно, как же может быть иначе… — откликнулась хозяйка из кухни. — Вася, помоги мне открыть банку! — позвала она.

Георгиев вышел из комнаты.

Яблоков, задумавшись, сказал Михаилу Васильевичу:

— Она спасает тела людей, а муж — души. Конечно, и ему, и ей это не всегда удается, но они делают все возможное…

Он раскрыл книгу Георгиевой.

— Далеко вперед заглядывает, — заметил Яблоков и, закурив, молча продолжал листать книгу.

Все это, наверное, так и будет, думал он, но пока самый близкий ему человек мучится на больничной койке и никто не может предугадать исход этих мучений… Яблоков тяжело вздохнул и почувствовал на плече маленькую руку Елены Андреевны.

— Не расстраивайтесь! Жена будет жить, — убежденно сказала она.

Когда хозяйка пригласила всех к столу, Яблоков, усаживаясь на стул, спросил:

— Доктор, а когда же медицина станет похожей на описанную в вашей книге?..

— Когда человек познает самого себя. Мы, человечество, сегодня знаем многие сложные явления нашего мира. Знаем несчетное множество существ нашей планеты. Познаем космос. И никому из нас не известно: что же это такое за явление в огромном нашем мире ты-то сам, человек?.. — усмехнулась Елена Андреевна.

— Да ну уж, не наговаривайте на себя, доктор, будто и вправду медицина такая темная… — заступился Северцев.

Яблоков встал со стула и подал хозяйке ее книгу. Она надписала книгу и возвратила Петру Ивановичу. Поблагодарив, он сказал:

— Недавно читал любопытную статью. Она рассказывает, что существует несколько точек зрения насчет того, что же такое человек… Одна из них, по сути дела, чисто биологическая, широко распространенная в антропологии. Согласно ей человек — особый, высокоразвитый биологический организм — то, что помещается, так сказать, внутри костюма или платья. Словом, биологический вид, ведущий начало от обезьяны и вот на вершине эволюции ставший человеком — гомо сапиенс. Вторая — сводится к тому, что «человек» — это, так сказать, система человечества. То есть я — это и автомобиль, и транзисторы, и современные вычислительные машины, телевизоры, я — это весь огромный, сложный мир. Отдельный человек — элемент системы человечества, точнее даже — определенное «место» в этой системе, пересечение или совокупность общественных отношений. А чем наполняется это «место», уж не столь важно для абстрактного определения. Согласно этой точке зрения обезьяна могла превратиться в человека потому, что она попала в систему связей, образующих человечество, и эти связи как бы «зажали» ее и «потащили» к человеку: сама система начала «впихивать» в организм те свойства, которые требовались ей. Согласен? — обратился он к Георгиеву.

— Да нет, Петр Иванович. Такие концепции не очень-то помогли бы нам в нашей с вами работе… Простите за некий утилитаризм суждения!

— Вообще-то биологический материал, может быть, и существенный, но исторически случайный момент в эволюции. Человечество, конечно, начало развиваться на этом материале, но уже сегодня это несущественно. Вставные зубы у человека — такая же часть тела, как и все остальное. А сейчас у некоторых людей есть уже искусственное сердце, — заметила Елена Андреевна.