Это было 26 июля 1944 года. Дорога в Магадан была завершена.

Мы были в дороге 45 суток, с 11 июня по 26 июля 1944 года.

Мужчина на автомобиле привёз нас в дом маминой подруги, а был он, оказывается, мужем этой женщины. А вернее всего, это была квартира не маминой подруги, а хозяйки комнаты в доме по Школьной улице, 8, в которой мама снимала угол после освобождения из лагеря. Вечером прибежала мама, ей неправильно сказали о времени прибытия парохода – а она была на своей физкультурной работе, в пионерлагере за 16 километров от города. Я её, конечно, узнал, и все стали плакать. Я и сейчас плачу, когда пишу или читаю эти строки. Бедная моя мамочка! Мы с ней не виделись шесть лет: в начале июня 1938 года она была арестована только за то, что была ЧСИР, т. е. Член Семьи Изменника Родины. Второй ЧСИР, т. е. я, уцелевший в войну, эвакуацию и ускользнувший от Детприёмника НКВД и от японцев, наконец, соединился со своей мамой.

Женщины согрели воды и стали меня мыть в маленькой жестяной ванночке, и мама моя бедная плакала – я был страшно худой, позвонки мои были чёрными и торчали изпод кожи. Что было дальше, уже подробно не помню… Провожатые мои остались ночевать у маминой знакомой, так как у мамы ночевать было негде. Им назавтра надо было собираться в дальнейшую дорогу, на трассу, вглубь Колымы, где муж Марии Васильевны ждал жену и дочь после лагерного срока на далёком прииске.

Я бесконечно благодарен Марии Васильевне Дмитриевой и её дочери за их нравственный подвиг, труд и долготерпение. Я, наверно, был не подарок. Молодая девушка часто на меня сердилась и выговаривала матери, зачем она меня взяла. Но дедушка мой был прав, когда надеялся, что «хорошие люди, которые едут с Лёней, не бросят его при всех трудностях, которые могут встретиться в таком дальнем пути…»

Мария Васильевна с мужем и дочерью потом к нам заезжали в Магадан по дороге на материк. Мария Васильевна бывала у мамы и в Москве, но я почему-то (из-за вечных своих командировок) так её и не видел больше.

На следующий день после приезда мы с мамой поехали в пионерлагерь на 16-й километр Колымского шоссе, или «трассы», как его называют на Колыме, построенного на костях заключённых.

Я в пионерлагере оказался в большом почёте, так как, во-первых, сам приехал с «материка», что в военное время было весьма редким явлением. Надо же! Из самой Москвы, чуть ли не с линии фронта! Во-вторых, мама работала в пионерлагере инструктором физкультуры, и это значило, что у неё был настоящий футбольный мяч, который я, её сын, мог всегда получить, и мы играли в футбол даже в ущерб другим занятиям в пионерлагере. Мама приходила на физкультуру, говорила: «Ребята! Сейчас упражнения, потом бег, а потом…» – тут мы дружно и громко кричали: «Футбол! Футбол!! Футбол!!!» – Мама судила наши матчи и пользовалась уважением ребят как объективный судья.

Вечером в бараке, перед сном, я рассказывал ребятам, что было по дороге в Магадан, но это их мало интересовало, так как многие из них всё это видели и испытали. Их больше занимали мои рассказы о войне, о Москве, о налётах немецких бомбардировщиков, о зажигалках и осколках зенитных снарядов, дождём сыпавшихся на крыши московских домов. Один осколок я привёз в Магадан и показывал ребятам. Я нашёл его на чердаке дома тёти Мани на Солянке. Крыша дома была похожа на драное решето с вогнутыми рваными краями пробоин. Мне предлагали за осколок много интересных вещей – и перочинный ножик, и набор цветных карандашей – но я был стоек и не отдавал свой военный «трофей». Я ещё что-то фантазировал ребятам, что якобы сбитый немецкий самолёт упал на Большой театр и повис между домами. Немецкий самолёт я мог описать, так как видел сбитый немецкий бомбардировщик на выставке трофейной техники летом 1944 года на площади Свердлова в Москве. Остальное было плодом моей фантазии. Ребята слушали притихшие, потом засыпали…

Пионерлагерь размещался в бараках бывшей лагерной больницы для доходяг («инвалидка»). Здесь когда-то учился на курсах фельдшеров и работал писатель-мученик Варлам Шаламов. Бараки подновили и покрасили, но если отойти немного от лагеря, можно было провалиться в старую неглубокую могилу и найти кости и череп. Некоторые могилы обозначались врытыми в землю деревянными неструганными колышками с приколоченным гвоздём железным кругляшом или куском фанеры с номером умершего зека.

Кормили нас не очень хорошо, но после эвакуации и голодной дороги это было изобилие. Лето есть лето, и я был с мамой! Иногда мама приводила меня в свою палатку, где она жила вместе с Клавдией Филипповной, и давала мне ещё что-то поесть. Сыновья Клавдии Филипповны Олег и Леонард тоже были в пионерлагере. Старшему Олегу, который был в 1-ом отряде, Клавдия Филипповна поручила опекать меня. Но его помощь не понадобилась, потому что все знали, что я только что из Москвы и что я сын Анны Дмитриевны, физрука лагеря…

В школе же оказалось, что Клавдия Филипповна Максакова – моя учительница по географии и классный руководитель нашего 5-го класса «Б».

Как интересно было узнать, что мы с Инной Клейн одновременно были в пионерлагере на 16-м километре в 1944 году: она после окончания 3-го класса, а я только что сошёл с борта парохода «Джурма», на котором и она приплыла на Колыму в 1940-ом году. Мы могли быть в одном бараке.

Карта-схема из книги нашего учителя географии А. М. Бухина «По нашему краю. Экскурсия магаданских школьников». Магадан. 1955

Инна Клейн: «Летом 1944-го года после окончания 3-го класса меня в первый раз отправили отдыхать в пионерский лагерь, который находился на 16-м километре колымской трассы. Раньше здесь был санитарный городок для заключённых, т. е. больница. Это были очень длинные бараки с топчанами по обе стороны от прохода.

Барак был перегорожен поперёк на две половины: в одной половине – девочки, в другой – мальчики, в перегородке – дверь, окна были, но небольшие и немного. Я думаю, что похоронено в этом сангородке было очень много людей и очень небрежно. Мальчишки раскапывали захоронения, надевали на берцовые кости черепа и бегали за нами по бараку. Особенно страшно было к ночи. Мы очень пугались, визжали… днем тоже они нас пугали.

Я была в самом младшем по возрасту отряде, отряд был большой, человек 35–40. В отряде были и старше меня, и младше меня. Обычно на отряд полагался один вожатый и два помощника. Дисциплина была достаточно строгая. Утро начиналось с громкой музыки из радиоузла. Почти всегда это была увертюра из кинофильма «Дети капитана Гранта» Дунаевского, и несколько лет, сначала пионеркой, а потом помощником вожатого, я слушала эту музыку. И теперь, если я её слышу – на сердце радость, как будто встретила хорошего знакомого.

После подъёма – все на улицу, умываться и строиться на линейку. По логике должна быть зарядка, но то ли она была, то ли нет, не помню. Все отряды выстраиваются по старшинству отрядов на квадратной площадке, где с одной стороны стоит что-то среднее между трибуной и вышкой. На ней стоят начальник пионерского лагеря или его заместитель, старший пионервожатый и врач.

После команды «Смирно!» каждый вожатый отдает рапорт: сколько человек числится в отряде, сколько присутствует на линейке, по какой причине кто отсутствует. Старший пионервожатый всё записывает, сводит и рапортует начальнику лагеря или его заместителю. Тот принимает рапорт – с замечанием или нет. Отряды стоят тихо, по стойке «смирно», ни разговоров, ни смеха – ничего. После приема рапорта отдается команда: «Вольно!», – а затем:

«Шагом марш на завтрак!», – и опять включается музыка, какой-нибудь бодрый марш.

В столовой дежурят школьники из старших отрядов: накрывают на столы и пр. Как кормили – много или мало – это я не помню, была война, и всё воспринималось по-другому. Но на всю жизнь мне запомнился вкус кофе на сгущённом молоке, про сорт кофе не могло быть и речи, я думаю, что ячменный, но до сих пор, к моему стыду, я считаю, что самое самый вкусный кофе – это со сгущенным молоком.