Мешок, сшитый из полосатой материи по длине моего тела, был похож на обыкновенный матрац. Посредине матраца бабушка пришила плотную широкую суконную поперечину, под которую я должен был залезать, когда надо было ложиться спать. Дорожные воры мешок из-под меня не смогли бы вытащить, а только унести вместе со мной.

Мешок-матрац тщательно укладывали бабушка, дедушка, тёти Вера и Маня. Чтобы отрезы материи не смещались по дороге и не сбивались, они были вложены в старые наволочки и пришиты к ним. Туфли мамины засунули в валенки, валенки вставили один в другой и тоже вшили в наволочку. Это было изголовьем «матраца». Все наволочки были сшиты друг с другом по краям, и всё это было крепко смётано с наружным мешком.

Здесь, конечно, помог богатый бабушкин опыт скитаний многодетной семьи революционеров Розановых от преследований полиции по городам России.

Под испытующими взглядами бабушки, дедушки и тёток я залезал и вылезал из поперечины этого матраца и пробовал его нести, как чемодан.

Больше я ничего с собой брать не мог, и в руках у меня ничего не должно было быть. Сумку с консервами, хлебом и другой едой на Ярославский вокзал принёс дедушка. Он и тётя Вера провожали меня.

«Матрац» оказал мне в дороге большую службу. Я на нём спал и в поезде на третьей полке, и в бараке в Находке, и на нарах в трюме парохода «Джурма»…

Бабушка и дедушка снабдили меня открытками, на которых дедушка каллиграфическим почерком дореволюционного учителя русского языка написал свой московский адрес. По его замыслу я должен был перед каждой большой станцией, помусолив языком химический карандаш, написать на открытке – куда мы подъезжаем, что я здоров, что всё в порядке, и на станции опустить открытку в почтовый ящик. В то же время бабушка категорически запретила мне отходить от вагона «ни на шаг», что я исполнял буквально. Я выходил из вагона, но крепко держался за деревянный поручень. Открытки мои Мария Васильевна и её дочь бросали в ящик почтового вагона. Эти открытки пришли к бабушке и дедушке в Москву одновременно большой кучей из Владивостока, так как по дороге их никуда не отправляли.

Я до сих пор, уже взрослым человеком, на остановках поезда не держусь, конечно, за поручень, но с опаской отхожу от состава и посматриваю на него – не начал ли он двигаться без гудка и без меня.

Поезд наш, в котором мы ехали из Москвы, в военные годы назывался «500 – весёлый». Составлен был из купейных и общих вагонов и из грузовых открытых платформ и особого расписания не придерживался. Ехал в поезде разный русский люд – кто-то ехал к родным и мужьям в госпитали – в города Урала и Сибири, контрактники и демобилизованные ехали на работу на Дальний Восток. Очень много ехало раненных, которые после лечения получали краткосрочный отпуск и ехали повидать жён, детей и матерей.

Мы ехали в общем вагоне, а в соседнем купе ехал молодой лейтенант, только что окончивший танковое училище и имевший направление на фронт, но получивший 7 дней отпуска навестить мать в Новосибирске. Четвёртым пассажиром нашего купе была молодая девушка, ехавшая к жениху в Омск, а, может быть, и в Читу. Она с читинским женихом долго переписывалась. Они никогда не видели друг друга, но брак был решён, и она ехала к нему. Я в счёт пассажиров купе не входил, так как занимал третью, багажную полку. А третья полка напротив меня была забита узлами, чемоданами и разными другими вещами. Мне нравилось ехать на третьей полке – всё сверху было видно, хотя спать было не очень удобно – голова упиралась в железную трубу отопления.

Недолго мы ехали, а молодые люди, лейтенант и девушка, успели познакомиться и полюбить друг друга, и по мере приближения поезда к Новосибирску разыгралась настоящая драма. Лейтенант горячо умолял свою вагонную подругу сойти в Новосибирске с поезда, поехать к его маме и пожениться. У него на всё оставалось не более четырёх-пяти дней. Девушка плакала, обнимала лейтенанта и разрывалась на части: в Омске или Чите, или где-то ещё дальше по транссибирской магистрали её ждал жених, которого она никогда не видела, но дала ему слово, а здесь, в поезде, она полюбила настоящей любовью и страстно хотела остаться с лейтенантом, хотя бы и на три дня. – «Мама моя тебя примет и полюбит», – уверял он. Они долго целовались в тамбуре. – «Давай сойдём вместе, поедем к нам, поженимся, я тебе оставлю свой литер, ты будешь обеспечена, а я скоро вернусь с войны», – горячо просил лейтенант. Девушка молча плакала, не в силах сделать какой-либо выбор.

Весь вагон принимал в этой драме самое живое участие. Мужчины стояли за лейтенанта и советовали девушке не бояться сойти с поезда, поверить лейтенанту, пойти навстречу судьбе. Женщины пожилые, опытные и немного завидовавшие молодой девушке, советовали ехать дальше, где её ждал солидный читинский жених, верный брак, и сдержать своё слово. Молодые же женщины, натерпевшиеся в войну без мужиков, требовали решиться и пойти навстречу любви. Наконец, Новосибирск! Молодые люди сошли на перрон, а мы прильнули к открытым окнам вагона. Лейтенант и мать его обнимали девушку и целовали. Она рыдала. Раздался гудок, поезд двинулся, и она, оторвавшись от них, побежала к вагону, все закричали… но она протянула проводнице два конверта… и осталась на перроне. В Новосибирске, в новой семье…

Дальнейшая дорога до Владивостока тоже была не без приключений. Часто происходили ссоры в вагонах по разным причинам, доходило дело и до оружия. Многие офицеры-фронтовики были с пистолетами, и фронтовая привычка пускать их в ход не давала им покоя. На частых остановках в пути в чистом поле при заготовке дров и воды для паровоза фронтовики выскакивали из вагонов, ставили мишени – консервные банки, пустые бутылки, и стреляли, стреляли, стреляли…в «фашистов», которых они не добили на войне…

Байкал и его тоннели проезжали ночью. Омск, Томск, Иркутск, Чита, Хабаровск остались позади. Люди сходили с поезда, новые пассажиры входили, а мы ехали всё дальше и дальше на Дальний Восток…

Во Владивосток мы приехали на 13-й день пути, вечером 23 июня.

Моих провожатых встречали, и мы скоро уже ехали вверх и вниз по владивостокским сопкам на трамвае. Город был залит огнями, и трамвай, и улицы были ярко освещены. Это было так странно для меня. Мы ведь с дедушкой в Москве каждый вечер завешивали окна одеялами или плотной материей. Дедушка вставал на стол и прибивал одеяло гвоздями к раме окна.

На Спартаковской площади, бабушка и дедушка жили на первом высоком этаже крыла Дома пионеров по Гаврикову переулку (до революции – Товарная биржа, теперь в этом здании – театр «Модерн»). Помню, как летом 1941 года я выбегал на тротуар и смотрел, нет ли где щели и не пробивается ли слабая полоска света, которую могли обнаружить немецкие шпионы и фашистские лётчики.

Но больше, чем яркий свет, во Владивостоке меня поразила… ванная комната. Она была такая чистая, белая, блестящая, а на раковине лежало нечто розовое, душистое… Мне сказали: «Вымой руки с мылом!» – Я огляделся и догадался, что это нечто розовое и есть мыло, которым простые дети во Владивостоке, а не какие-нибудь генералы в Москве, могут мыть свои грязные руки.

Что мы делали во Владивостоке? Катались на трамвае по горбатым улицам города, ездили за билетами на поезд в Находку. 25 июня, опять вечером, сели на поезд и поехали в Находку, морской порт и главную перевалочную базу исправительно-трудовых лагерей НКВД, откуда пароходом надо было плыть по Охотскому морю в Магадан.

Переезд в Находку не обошёлся без приключений. Ночью на ходу кто-то сорвал стоп-кран, чтобы соскочить с поезда и скрыться от облавы, как тогда называли тотальную проверку документов, во время которой вылавливали безбилетников, спекулянтов, дезертиров, японских шпионов и вообще подозрительных лиц. От резкой остановки поезда пассажиры попадали с полок, и я в том числе, а дезертиры, спекулянты и облава промчались по нашему вагону, не разбирая дороги. Мне досталось несколько ударов от солдатских сапог, но меня спас мой матрасик: он на моё счастье упал на меня сверху, и мамины отрезы, валенки и туфли закрыли мою спину.