Мы не раз видели, как конвоиры с азиатским разрезом глаз, «нацмены», как их тогда называли, в добротных серых шинелях иногда лениво подходили к заключённым и ударяли их куда попало прикладами винтовок. Но ведь это были «враги народа», которые натворили что-то плохое, были шпионами, изменниками Родины – об этом и говорить-то было нельзя. Взрослые же пассажиры корабля понимали, что это их мужей, их отцов, их сыновей везут на заклятую Колыму, на северные прииски, на которых немногие дотянут до конца своего лагерного срока.

Но в июле 1944 года всё было хорошо, я ехал к маме, было лето, «Джурма» шла вперёд, солнышко ярко светило, дельфины неслись рядом с кораблём, весело выпрыгивая из синей волны.

На второй день пути, днём, мы вышли из Японского моря и вошли в пролив Лаперуза, который отделяет южную часть острова Сахалин от японского острова Хоккайдо. Тогда и южная половина острова Сахалин, и все острова Курильской гряды были владениями Японии, захваченные ею после Русско-японской войны 1904–1905 гг., и японцы ревностно охраняли свои северные территории, особенно морские проливы. Войны с Японией у нас в 1944 году не было, но отношения были напряжёнными. СССР постоянно ожидал от японцев нападения, а японцы злились и хотели отомстить за свою неудачу на Халхин-Голе.

Внезапно на горизонте показался корабль, который к нам быстро приближался, и наша «Джурма» стала замедлять ход. На палубе народ забегал, заключённых и всех пассажиров загнали в трюмы. Я и ещё несколько мальчишек затаились на верхних ступеньках трапа и выглядывали в щель между комингсом трюма и брезентом, который матросы наспех набросили на комингс. Военные быстро поснимали фуражки и шинели с погонами и ложились у бортов корабля с винтовками, готовясь стрелять в японцев через шпигаты – овальные отверстия, через которые при шторме с палубы стекает вода. На высокой кормовой рубке, позади нашего трюма, спешно расчехлили пушку, и два матроса в касках и спасательных жилетах стали заряжать орудие.

Подошёл японский корабль, небольшой сторожевик, в два раза меньше нашей «Джурмы», но с изрядным вооружением – были видны две автоматические пушки и несколько крупнокалиберных пулемётов. Сторожевик обошёл нас кругом, при этом пушки и пулемёты его не сводили с нас своих стволов. Матрос на корме нашей «Джурмы» также приник к своему орудию, не отрывая прицела от японцев. Наконец, сторожевик встал параллельно нашему левому борту метрах в 20–30. Между капитанами произошёл такой диалог через рупоры:

Японцы (на ломаном русском): Как называйся корабль?

Наш капитан: «Джурма!!!»

Японцы: Какой страна?

Капитан: СССР!! Смотри на флаг!!!

Японцы: Порт приписка?

Капитан: Находка!!

Японцы: Какая груза трюм?

Капитан: Хозгрузы!!

Японцы: Динамита есть?

Капитан: Нет! Нет!! (На самом деле нижняя платформа трюма была занята заключёнными, вторая и третья мукой и динамитом).

Японцы: Заключённый есть?

Капитан: Нет! Нет!!

Японцы: Зачем столько кухня?

Капитан: Кормить завербованных и пассажиров! (Нас из этих кухонь не кормили. «Завербованными» капитан назвал зэков).

Японцы: Что трюмы?

Капитан: Мука! Пенька!! (Матрос бросает в воду бухту пенькового троса и полмешка с мукой).

Японец что-то ещё крикнул про досмотр, сторожевик тронулся и ещё раз для устрашения русских обошёл вокруг «Джурмы», пушки и пулемёты кораблей неотрывно следили друг за другом. Наконец, японец поднял какой-то сигнал и стал удаляться. Наш капитан закричал: «Полный ход!» – Машина заработала, и мы пошли своим курсом. Не успел ещё японский сторожевик скрыться в морской дымке, как раздался оглушительный пушечный выстрел. Мы посыпались в трюмы, военные схватились за винтовки и бросились к бортам, а капитан в сердцах через рупор произнёс несколько нецензурных слов – это у наших пушкарей не выдержали нервы, и матрос выстрелил по большой акуле. Военные зашумели, радостно заругались, засмеялись…

Через несколько часов хода мы обогнули южную оконечность острова Сахалин, вышли из международных вод и вошли в наше родное Охотское море. Впереди было ещё четыре дня пути, акулы неотрывно сопровождали нашу «Джурму»…

На палубе военные и моряки возбуждённо обсуждали происшествие. Японцы формально не имели права задерживать советский корабль в международных водах, но придраться могли, если бы наш капитан пустил их на борт. Японцы могли отвести корабль в свой порт на остров Хоккайдо, там бы нашли взрывчатку и заключённых. Такие случаи были, пароходы в Охотском море пропадали, и только после войны с Японией экипажи и пассажиры были обнаружены в японских лагерях, где их содержали как военнопленных. Ночью же наши торговые пароходы подвергались опасности торпедирования японскими подводными лодками, поэтому в рейсы на Колыму, Камчатку и Чукотку корабли всегда выходили утром.

Акулы не зря шли за нашим кораблём – они чуяли покойников, мертвечину и не отставали. Акулы были всеядны. Они жрали всё – им кидали протухшую солонину, банки и жестянки от консервов. Акула стремительно подплывала к банке, поворачивалась боком, хватала эту пахнущую салом жестянку – и всё исчезало. То ли акула перекусывала банку и глотала, то ли банка тонула – неизвестно.

Нас опять загнали в трюм, заключённые вынесли два трупа в серых мешках и бросили их за борт. Когда матрос разрешил нам выйти на палубу, акул уже не было. Видимо, дальше на север, в холодное Охотское море им не хотелось плыть. Но им достались серые мешки…

Наша жизнь в душном трюме, на нарах, была несносна. Мы вчетвером лежали на одном боку и должны были поворачиваться одновременно: если хоть один человек лежал на спине, остальным места уже не хватало. Ширина нар была около полутора метров.

Больные целыми днями валялись на нарах и кашляли. Иногда их подводили под руки к квадратному проёму трюма подышать свежим морским воздухом. Как они ходили в туалет, не знаю. Ведь надо было выйти на палубу и зайти в дощатую кабинку с дверкой. Кабинка была закреплена на борту корабля и висела за бортом. Входящий в это сооружение оказывался над морем и видел быстро бегущие вдоль борта волны. При подходе к Магадану эти кабинки разбили и сбросили в море.

Мы подходим к колымскому берегу, в тумане проходим около встречающих нас островков и маячивших вдали военных кораблей. Тревожно кричат чайки…

«Джурма» входит в бухту Нагаева, довольно удобную, разместившуюся между двумя грядами невысоких сопок, подходит к причалу и долго швартуется. Я весь почему-то дрожу. На берегу много встречающих.

– «Смотри свою маму!» – строго говорит Мария Васильевна, которой я уже изрядно надоел. Но маму я не вижу, народу на берегу много, на берегу и на пароходе все кричат, плачут, машут руками и бегают вдоль борта.

И, действительно, мамы нет. И никто меня не встречает.

Мои женщины волнуются и нервничают. Подошел мужчина, что-то спросил и отошёл.

На берег съезжают своим ходом американские «джипы», «доджи», перевозят походные кухни. Водитель джипа съехал по положенным на борт сходням, включил скорость, поднял с форсом вверх руки и кричит: «Колыма, Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето!» – Опять подходит мужчина, что-то спрашивает у моих провожатых, они что-то отвечают ему. Ещё народу на палубе много, все суетятся, бегают, тащат из трюма вещи, я гляжу на берег, ищу маму, но, если она и была бы на берегу, я, наверное, её бы и не узнал.

Народу на палубе уже никого нет, только мы остались трое. Опять подходит этот настойчивый мужчина и спрашивает:

– Вы Розановы? Вы везёте мальчика Розанова? – Мои сопровождающие качают головами, а я, очнувшись от общей суматохи, выпаливаю: «Нет! Я не Розанов!! Это моя мама Розанова!!!» (Я же был по документам Титов, женщины фамилию «Розанов» не знали. Или забыли?) Мария Васильевна и её дочь возмущённо, но радостно загалдели, замахали руками, мужчина взял вещи (а я свой матрасик нёс сам), и мы сошли на колымский берег.