Время делу и молитве час. Недолгий перерыв между вечерней и нефимоном Неупокой проводил не в келье, а на тропинках под стеной монастыря. Здесь думалось смелее, лёг чё. Самые углублённые раздумья человека издревле движутся надеждой на неуничтожение души по смерти, хотя бы в безличной форме слияния с Богом, поисками логического или свидетельского доказательства воскресения. Даже язычники-индусы отличают свою нирвану от сна без сновидений. Для укрепления веры годятся и силлогизмы, и «етеры в белых ризах», непостижимые образы Невидимых сил. Что это было, размышлял Арсений, оглядывая стены, по которым в памятную ночь перед приступом стелился не небесный, а жуткий, запредельный свет? Связаны «некие» с загробным или звёздным миром, знать не дано. Но несомненно их вмешательство там, где под влиянием опасности множество душ сливается в молитвенном напряжении, особенно если и место, которому грозит опасность, отмечено святостью. Образы Бога во всех религиях бесконечно далеки от истины, но христиане, мусульмане и язычники улавливают разноликие тени на стене пещеры и вступают с ними в общение, им самим непонятное. Меж человеком и Богом существует лучистая или, скорее, паутинная связь: потянешь сильно — оборвётся... Немногим удаётся уловить подёргивание, трепет этой паутинки. Но иногда...

Самый отъявленный безбожник втайне мечтает, чтобы его опровергли. Никто не хочет уничтожиться совсем. И не к тому ли устремлялись все изыскания Неупокоя, чтобы однажды, выйдя от всенощной и расслабляясь затёкшими плечами в тепле, струящемся из пещерной церкви, взмолиться: «Господи, прими душу мою, но сбереги!»

Впервые Иван Васильевич не подозревал, а знал, кто ожидает его смерти, но был бессилен перед ними: от них зависела судьба его детей. Все чувства, запоздало излившиеся на умиравшего Ивана, обратились теперь на Фёдора и того неведомого, кто ждал своего часа в утробе седьмой жены Марии. Пусть выбирают между бастардом и юродом. Царская кровь не разбавляется.

Итак, Нагие, Годуновы и... Шуйские желали, чтобы скорее умер государь. На шапку Мономаха мог заглядываться Иван Петрович, ходивший в героях после защиты Пскова. И старший в роде, Василий Иванович, честолюбивый и обаятельный, всеми за что-то любимый. Разговоры о нём дошли даже до папского легата Поссевино, были записаны людьми Нагого. Василия Шуйского доставили в московскую тюрьму. Продержав месяц, Иван Васильевич отдал его на поруки младшим Шуйским, вызвав одно ненужное раздражение.

Все его предприятия заканчивались неудачами и молчаливым осуждением. В каком-то приступе обиды и неуверенности собрал бояр, произнёс жаркую, болезненную речь об отречении. Он стар, истерзан душевно и телесно, мечтает о келье на Белоозере. Он всем мешает! Поражение в войне, разорение страны — по грехам его, без него бояре поправят хозяйство. Понимает, что Фёдор малоумен. У бояр, верно, созрели умыслы, кого поставить вместо него. Пусть изберут достойного из Думы... Выслушали, припрятав в бородах ухмылки. Отвечал Мстиславский, вечный за всех страдалец. Иного-де наследника, кроме законного, не мыслим. Фёдор достиг совершенных лет. Бремя правления тяжко, мы поможем. Однако теперь не время государю удаляться от дел. Потому молим повременить... Иван Васильевич велел митрополиту принести Писание и крест, дьяку — составить список присутствующих. Единогласно и безропотно поцеловали крест на верность Фёдору. Одним из первых подошёл Иван Петрович Шуйский. В эту святую минуту Иван Васильевич особенно отчётливо услышал тот тайный голос, что только государям подсказывает безобманное решение. Не Годуновы, а вот эти трое или четверо, на чьих склонённых лицах одинаково тепло отразился золотистый блеск креста: Шуйский, Мстиславский, Никита Романович... В запасе ещё Нагой и Богдан Бельский. Но в жизни государей всё так изменчиво, что самое благоприятное событие может обернуться опасностью. Беременность государыни должна была поссорить Нагих и Годуновых и в то же время внушить Афанасию Фёдоровичу ревнивую заботливость о здравии царя. Будущему младенцу далеко до «совершенных лет», по смерти отца могут и погубить. Зато Богдана Бельского слушают дворовые, сиречь — опричные стрельцы и дети боярские, мечтающие о прежних привилегиях.

После «собора» он вновь сделал попытку удалить Годуновых от Фёдора. Ирина Годунова была умна, красива, ласкова, любима — и бесплодна. Иван Васильевич заговорил с митрополитом о разводе сына, бесплодие давало основание. Митрополит пытался повлиять на Фёдора. Покорно, мрачно притихли Годуновы, выжидая. Фёдор возмутился бурно, до горячки. Только его ещё и оставалось потерять. Ему хватило и малого умишка, чтобы сообразить, какой «мамушки» его лишают. Митрополит и те бояре, что тоже были за развод, отступились, а Годуновы вернулись ко двору.

Так получалось, что противовесом им остался Афанасий Фёдорович Нагой. И был бы Ивану Васильевичу вернейшим союзником в самых тайных делах и расчётах, если бы не стыдное сватовство царя к английской принцессе. Когда оно рухнуло, Иван Васильевич не мог думать о нём без зубовного хруста.

Уму непостижимо, как совмещались в нём в одно и то же время самоубийственная, подрезавшая становую жилу скорбь по сыну, утихавшая лишь у груди Марии, уже пахнувшей молоком, и тайные скоромные беседы с Робертом Якоби, английским лекарем. Его недавно прислала королева Елизавета с аптекарем и набором неведомых в России снадобий.

А началось с пустого вопроса — впрочем, и в нём уже гнездился умысел: каковы-де аглицкие девки из королевниной родни? Желая потрафить мужскому любопытству стареющего государя, Роберт живописал прелести Марии Гастингс, племянницы Елизаветы. Что-то и для себя прикидывая выгодное, распелся, будто тридцатилетняя Мария мается по видному жениху, да всё не по ней, а кто окажется по ней, тому уж не придётся прибегать к бодрящим корешкам, из перестарок-де выходят жаркие и податливые жёны. Если бы Роберт оказался сдержанней, Ивану Васильевичу не кинулось бы в голову бесовское — жениться в восьмой раз. Потом он каялся, по обыкновению кивая на виновника: «Дело это началось от задора доктора Роберта».

Задор, конечно, был, только к нему многое приплелось: давнее представление об Англии как об убежище, о чём он снова, уже терпя поражение от Батория, просил Елизавету через Горсея; плотское воздержание в связи с беременностью жены и неизбежное, как у него бывало со всякой женщиной, пресыщенное разочарование, недобрая переоценка всех её качеств; в наказе своему послу он записал — «государь-де взял боярскую дочь, а не по себе»; наконец, у королевниной племянницы было своё герцогство в Англии, ещё один призрак укрывища, «опричного дома», какие он пытался строить и в Александровой слободе, и в Вологде, и на Арбате... В человеческой памяти, желаниях, порывах всё перемётано гуще, чем в рассудке, и всё вдруг всплывает пеной, и совершается невиданная глупость, потом — недоумённое раскаяние. Глупостью было — поручить «проведать о королевской племяннице» не кому иному, как Афанасию Фёдоровичу Нагому.

Пусть он руководитель Приказа посольских и тайных дел, но он последним должен был узнать о матримониальных замыслах своего царственного шурина. Вопреки древней пословице, Господь, желая наказать, лишает не просто разума, а — бдительности. Теперь Нагие, в согласии с Юрьевыми и Годуновыми, станут мечтать о срыве этих замыслов, и самой предпочтительной была бы смерть «обесившегося царя» — прежде, чем он тем же бесовским, а не Божьим попущением обрюхатит английскую Марию.

И сам Иван Васильевич, и ближние заметили, что после убийства сына мысли его лишились прежней ясности и той воистину змеиной изворотливости, которая всегда сбивала и ужасала тяжелодумных бояр и дьяков. Явились спутанность, неловкость, неуверенность. Что-то змеиное осталось, но как бы осенне-стылое, при смене кожи, и кожа прилипла, не сдирается, зудит. Причина — не столько возраст, сколько нервические потрясения и излишества, утешил доктор Роберт. Довольно изменить образ жизни, питание, сменить истёртую шкуру, то есть очистить натуру изнутри, от печени до лёгких. Учитывая строгие вкусы Марии Гастингс...