Завидев поновлённую избу Мокрени с разросшимися стайками, сараями и напогребицей, соединённую незаносимой дорогой с пашенным наделом, Арсений живо воображал, как угревается в нём живое существо, единственно родное ему на всей земле, и бормотал, утихомиривая сердце:

— Господь с тобою, мой заложничек, я ещё искуплю тебя дорогой казной...

Что понимал под искуплением нищий инок, знал один его ангел-хранитель, Алексей — человек Божий.

«На свете нет ничего вернее смерти…»

Так князь Андрей Михайлович увенчивал последний литературный труд. Но и в разгар работы над завещанием его не оставляло какое-то обрывистое ощущение счастья, плотская радость и брожение переполняли взбодрённое женитьбой тело, а новая растущая семья поддерживала сознание своей полезности. В скорую смерть не верилось. Раз Бог благословляет его детьми, будет оберегать.

Сашенька Курбская готовилась родить второго малыша. Теперь уж верно, мальчика. Ей было двадцать с небольшим, князю пошёл шестой десяток. Но плодовитость не удивляла, а объяснялась силой любви, обрушившейся на иссыхающее сердце майским ливнем. Страсть воспалялась неудержимо, ночные приступы её доходили до опасной черты и оборачивались утренними слабостями, приливом крови и тем меланхолическим упадком к полудню, что легче всего снимается вином. Испив его или подсыченного мёду, Андрей Михайлович наедине с чернильницей брюзгливо вспоминал, что мир устроен дурно, люди вероломны, а смерть настигнет счастливых и несчастных.

Две неотложные заботы заставили его приняться за завещание: имущественные обстоятельства, «маетности», коим угроза могла явиться и от соседей, и от Марии Юрьевны; и связанные с тайной литовской службой двусмысленные обстоятельства, сопровождавшие его побег в Литву и отношения с Петром Вороновецким. Открытые дотошным взорам, они могли отбросить тень на главное достояние человека благородного: честь рода.

После развода Мария Юрьевна не примирилась ни с одной из потерь, но предъявить претензии могла только по маетностям — имениям, сложными путями, в том числе и по её дарственным, отошедшим к мужу. Не отказалась бы она и от денежных выплат за «протори нравственные», и Бог знает, чем ещё достала бы по смерти Сашеньку и детей. От одной мысли, что «милой малжонке» Сашеньке придётся судиться с настырной, слезливо-наглой Марией Юрьевной, в писательском сердце Андрея Михайловича рождались такие слова и обороты, что им не место было в завещании христианина. В конце концов с помощью поверенного Фёдора Достоевского остановились на кратком, ясном и облегчающем:

«А что касается бывшей жены моей Марии Юрьевны, то я заключил с её милостью уговор на вечные времена... и потому бывшей жене моей уже нет более никакого дела ни до меня самого, ни до моего имущества».

На исходе жизни, даже в болезнях и душевном разорении, предшествующем смерти, одну усладу может себе позволить человек: снять, сбросить всё, мучившее безвыходностью, неотмолимой греховностью, а это обычно — вины перед детьми и жёнами, реже — перед другими близкими. Лишь в эти прощальные недели, годы или часы легко сказать: «И до меня ей никакого дела нет...» Но у Андрея Михайловича прикопились и государственные грехи. И с ними приходилось разбираться, чтобы у сына не осталось оскомины от кислых отцовских яств.

Люди с их неверной памятью умрут. Тайны хранят одни бумаги. Их надо жечь или беречь. Андрея Михайловича обворовывали трижды, и всякий раз вместе с деньгами пропадали документы: незаполненные бланкеты с княжеской подписью, жалованные грамоты и письма. Шпеги московские присматривали за ним, многое попадало к ним, но до бегства Меркурия самое ценное и лакомое для тайной службы и будущих клеветников оберегалось крепко в двух местах: в Миляновичах и Вороновце.

Грамота короля, посланная Андрею Михайловичу после новгородского погрома, была составлена в таких цветистых выражениях, что суть его сомнительного участия в этом предприятии терялась. Курбский и не считал себя участником, он не мог отвечать за бывшего своего слугу Петра Волынца, он же Вороновецкий, коего снарядил в Россию в 1570 году не зная для чего. Волович, полагал Андрей Михайлович, намеренно запутал его в это дело. Вороновецкий знал, на что идёт... Короче, письма, похищенные Меркурием, не были опасны сами по себе, разве мерзавец кое-что вызнал за время службы в Миляновичах и просветил московитов. Да неизвестно, к кому попали в конечном счёте эти письма и где сгинул Меркурий.

Иное дело — документы, залёгшие в Вороновце, у непосредственного участника, самое имение получившего за «неподобные дела».

Андрей Михайлович и прежде намекал Вороновецкому, что из тайных грамот надо хранить лишь самые необходимые, подтверждающие королевские пожалования. А у Петра, судя по доносу холопа, подосланного в Вороновец, собрался мало что не архив наподобие королевского. В августе 1582 года, заканчивая завещание, Андрей Михайлович вызвал Вороновецкого в Миляновичи для откровенного, решительного разговора. Ему предшествовала тяжёлая беседа с Посником Туровецким, доверенным слугой и исполнителем самых сомнительных поручений, скорым и на руку, и на язык.

Посник подтвердил то, что Курбский уже знал от Кирилла Зубцовского, командовавшего его гайдуками под Великими Луками. К Вороновецкому в шатёр захаживал московский шпег. На осторожные расспросы Пётр отвечать отказывался, а допросить его с пристрастием мог только князь. Кмита был убеждён, что этот шпег, под видом социнианина втёршийся в доверие к покойному Косому, волынской шляхте из окружения Чаплича, самому Курбскому и разведённой его врагине-жене, служил связным между Москвой и уличённым в покушении на короля Осциком. В те же дни под Троками, в имении Осцика вместе с жидом-фальшивомонетчиком гостил — видели слуги! — беглый Меркурий... Какие тайны вытягивал лазутчик у Вороновецкого? Зачем вдруг вышел именно на него? И почему Вороновецкий тут же не сообщил Воловичу, не задержал Неупокоя? При меньших подозрениях простого человека ведут на пытку, шляхтича вызывают в суд. Для пытки и суда Вороновецкий слишком много знал, поэтому Кмита оставил его в покое, на усмотрение князя. Пусть Пётр во искупление того прощёного греха откроет князю потайные короба, вместе сожгут лишнее и повяжут друг друга клятвой молчания. Им уж недолго его хранить, а перед Неумытним Судией выложат всё.

На стареющих лицах и молодые согрешения проступают землистыми печатями, иссекаются морщинами. Пётр был куда моложе князя, а выглядел ровесником... Они беседовали два часа с очи на очи. Вороновецкий не покаялся, не уступил ни в чём. Уехал в светлые, задумчивые сумерки.

Верно, ему уж поздно каяться и исправлять содеянное, как непотребной девке — восстанавливать невинность.

Дорога из Миляновичей на Рижскую пересекает заболоченный дубняк, на редкость удобный для засады. Холопы Вороновецкого сбежали, когда на них прикрикнул выехавший из зарослей Посник Туровецкий. Пётр не бежал и не сопротивлялся, знал — бесполезно. Если Посник и передал Андрею Михайловичу подробности, тот их вырубил из памяти.

Недели через три после убийства Вороновецкого у Курбских родился сын. Нарекли Дмитрием.

Так звали первенца царя, до смерти ознобленного на богомолье. В те времена Иван Васильевич называл князя не иначе как «любимый мой». И вот среди восторженных рассказов о Вассиане Топоркове[96], в которых уже смутным чертежом угадывалась опричнина, слезинкой проблеснула просьба, чтобы Андрей, буде у него родится сын, назвал его в память умершего царевича.

Князю и самому нравилось имя, в нём было героическое воспоминание о Куликовом поле. Но в исполнении полузабытого моления царя была ещё какая-то язвительная сладость. Иван Васильевич узнает о рождении сына у своего врага, услышит имя и непременно вспомнит ту поворотную зиму после Казани. Память у него бесовская, как у всякого прирождённого сатрапа и интригана. Вместо царевича Дмитрия будет княжич, а царевичу — не быть!