В Чашниках выяснилось, что коронный гетман Замойский возьмёт в передовые отряды и обеспечит оружием самых сильных и опытных. Арсений вовсе не пытался попасть к нему. Не только потому, что рядом с сотоварищами выглядел и мелковато, и тощевато; опытные как раз не торопились под пули ради славы «отчайдушного», пребывавшего в скорби гетмана, одновременно мечтавшего о славе Александра Македонского. Во всяком случае, о нём он часто говорил, ссылался, подражал ему... Неупокой естественно отсеялся в серое «смитье», откуда брали сперва каждого третьего, а из последних отсевков — каждого четвёртого. Истинно мотлох, вооружённый сброд. Стало известно, что на смотру король прикажет войску двигаться по узкому мосту, чтобы рассмотреть каждого наособицу. Неупокой надеялся, что на последние роты-толпы король и паны радные не станут пялиться.

Неупокоя могли отсеять, но выручили деньги. Заранее купил ручницу с заедающим замком, зато со скидкой. Одурелому ротмистру недосуг было проверять замки. Он убедился, что с хиляком-русином хлопот не будет, выдал ему ржавую пику и железный знак, служивший пропуском в лагерь и основанием для будущей расплаты. Если убьют, по бляхам просто сосчитать, кто обойдётся без жалованья.

В последний раз Неупокой жил в военном лагере под Пайдой. Но как не походил тот грязноватый, неприхотливый татарско-русский табор на королевский, со строго размеченными делянами, обозначенными значками литовской, польской, немецкой пехоты и конницы, с вылизанными полянками перед шатрами немецких капитанов, со строгим, каждому по его вере, дневным распорядком: подъём, молитва, выводка коней, еда, дневное богослужение или душеспасительные беседы пасторов, воинские упражнения... Замойский приструнил даже вольных казаков, верней, купил: вместо луков выдал карабины в два локтя, удобные для стрельбы с седла. Осваивая их, казаки раскатывали громы по окрестностям, свистели саблями в лозняке. Глядя на них, и шляхта вспомнила приёмы фехтования, «учынки рыцарские». Любуясь вольтижировкой, Арсений понимал, почему король мечтает о полевом сражении, а царь боится.

Позже он посмотрел, как действует немецкая пехота. Выдрючиваясь перед королём или литовской вольницей, она так ладно сдваивала шеренги, так плотно устремлялась на приступ и стягивалась в такое непробиваемое, плюющееся огнём каре, что невозможно было представить войско, способное сломать эту тысячеглавую машину. Глядя на них уже без восхищения, со смутным ужасом, Неупокой убеждался, что стратегия Игнатия нуждается в поправке. Такие железноголовые, клыкастые волчары не только смуту вызовут в России, но, севши в Кремле, прижмут «еленей и заяцев» крепче московских, да и литовских, панов. Их капитаны уже поварчивали, что контрибуции им будет мало, нужна земля. Всё одно русским не освоить их неоглядные, непаханые просторы. Особенно голодно леденели глаза шотландцев, слетевшихся на посулы короля из горного малоземелья.

Королевский совет ещё не сделал выбора, куда направить главный удар. Баторий придерживался завета Макиавелли[58]: советуйся со многими, но принимай решение с избранными. Незадолго до смотра избранные удалились в местечко Шудут под Чашниками.

Были соблюдены все правила — с венгерскими часовыми у ворот и тайной стражей на дорожках. Но войско, как всегда, непостижимо и, естественно, узнало обо всех перипетиях «рады».

Поляки рвались к Смоленску. Завоевание Северской земли меняло политическую карту Польши. Верх одержали, однако, военные расчёты. Бывший боярин и воевода Шереметев, чьё красноречие подстёгивалось страхом, назвал Великие Луки «предсердием городов русских». Напомнил, что при нападении на Полоцк и Ливонию царь именно туда стягивал войска. Ливония же, как записал другой участник рады, «ни по многолюдству городов, ни по выгодам местоположения, ни по образованности соседних народов» не сравнится со Смоленщиной. Решили идти на Луки.

Неупокою осталось выполнить последнюю задачу лазутчика — известить Москву. Игнатий уже утёк через границу, кишевшую усиленными дозорами. В лагере довериться некому. Пробираться лесами самому? Убьют десять раз по дороге. По всем расчётам, житейским и высоким умыслам, место его было в войске. Наконец, в Чашниках появился Пётр Вороновецкий с отрядом гайдуков князя Курбского. Сам Андрей Михайлович остался дома, занедужив.

Личность Петра Вороновецкого-Волынца всё больше занимала Неупокоя. Михайло оказался прав: война непредсказуемо сводила людей. Одно расследование новгородского дела, пусть запоздалое, и наказание хотя бы одного виновного, оправдывало пребывание Арсения во вражьем стане. Сразу возникло осложнение. Кроме Вороновецкого прибыл Кирилл Зубцовский, знавший Арсения в лицо. Что, если он или иной из княжеских служебников узнает его во время смотра? Оставалось надеяться на удачу.

Бог послал ему сразу две.

Первую можно было предсказать. Чтобы московские отьезжики, ставшие «панами з Волыни», да не воспользовались случаем покрасоваться в рядах отборной польской конницы! Одна из лучших в Европе, она возглавила смотр-парад. Разглядывать других не приходилось. Мост был длинный и узкий, настил играл, кони косились на воду, артачились и дёргались под всадниками. Оплавленное солнце прикипело к небу, парило соседнее болото, кирасы и наплечники блестели, словно пот всадников проступал сквозь железо. Но паны, чем знатнее, тем упрямее, тащили ещё и золочёные крылья, и шишаки, утыканные перьями, и парчовые накидки с серебряным шитьём. Вояки из пехоты, ожидая, когда освободится мост, предсказывали, что не один железный котелок расколется от пули. Лишь тельная малжонка соблазнительней стрельбы по пёстрым петухам.

Король нетерпеливыми тычками указывал на всадников, у коих «надлежит отнять коней». Его придирчивость граничила с несправедливостью. Он подобрел, когда на мост вступили гусары в тяжёлых панцирях и шлемах без украшений, с пиками и карабинами; казаки с новыми ручницами; венгерская пехота в трауре по разбитой жизни гетмана Замойского; сборная пехота из литовских поветов, вооружённая рогатинами и боевыми топорами — кто что урвал. Король не придирался к ним, зная, что кому-то придётся и лес валить, и болота гатить.

Другая удача улыбнулась Неупокою в день выступления из Чашников. Девятнадцатого июля истёк назначенный королём срок. Из Москвы вместо великого посольства примчался гонец Шишмарёв. Поляки даже не приостановили сборов, гадая только, какой оскорбительной шуткой встретит его король. Шишмарёв так спешил, что появился перед королём в дорожном зипуне, обвисших кожаных штанах и сапогах, захлёстанных болотной жижей. Прочёл послание царя: «В пять недель поспети не токмо к тебе, к Стефану королю, у Вильно невозможно, и на рубеж к тому сроку поспети невозможно...» После такой дурацкой отговорки Баторию с войском предлагалось вернуться в Вильно и ждать начала августа.

Он сделал всё, ответил гонцу Баторий, не опускаясь до раздражения, чтобы сократить путь неповоротливым послам: приблизился к границе. И двигался-то нарочито медленно, обременяя постоями и днёвками своих, а не московских подданных. Теперь готов принять посольство ещё ближе, под Смоленском.

У Шишмарёва был ловкий, пробивной оружничий, свободно ходивший к интендантам. Арсений перемолвился с ним. Назвал город. Оружничий ответил, печально ухмыльнувшись: «Едва ль поверят». Стефан Баторий в каждой грамоте требовал возвращения Смоленска, ни разу не помянув Великих Лук.

Он царственным чутьём — Господним даром — слышал змеиное шуршание, рысий поскок и как бы воровской железный звон на западной границе. Это враждебное перемещение, шевеление неподвластных ему воль давило ощутимее, чем прошлым летом. Тогда Иван Васильевич смирился с потерей Полоцка, как с данью или откупом; ныне Баторий покушался на саму Россию и дело жизни — самодержавство. Впервые со времён Гиреева нашествия Ивана Васильевича мучил бессильный многонедельный страх.