— Меня же, — ревниво подхватил Годунов, — более привлекает здесь годовое колесо, Зодиак. Вот — Заяц с надписью: «Зависть лют вред, от него бо прискочи братоубийца». И рядом Зависть, пронзающая мечом саму себя. Здесь изображена, быть может, самая наша русская беда.

Возбудив общий изумлённый интерес, Борис развил мысль: сколь много страстей и сил в России тратится не на умножение своего, а на отнятие чужого! Перечисляя дурные наклонности московитов, все иноземцы ставят зависть на первое-второе место. Обычный ряд: «Лесть, зависть, клятвопреступление...» Особенно удивляет их завистливость торговых и промышленных людей. Им-то разорять соседей просто невыгодно. Богатство увеличивается, соприкасаясь с чужим достатком. Зависть самоубийственна для народа, что и показывает изограф...

Звякнули серебряные топорики рынд[67]. Государь вошёл неожиданно и быстро, не шаркая и не пристукивая посохом, как прежде. Ричард Элмес дело знал: Иван Васильевич по-молодому подтянулся, подсох лицом и брюхом, обычно выпиравшим, поблекла желтизна лба, опали подглазные мешки. Лишь длинная, вислая борода осталась сивовато-рыжей и придавала государю сходство с подвижниками на строгановских иконах. В аскетических очах — деловая отрешённость. Каково будет Марьюшке отвечать его прихотям — а они, сказывал Вельский, причудливы... Он оборвал церемонию представлений, руки для целования не подал.

   — Не время бить поклоны! Внимайте вестям из Лук: посад сожжён, Обатура обложил город плотно, ни от Торопца, ни от Руссы не подступиться. Сделана вылазка, убито множество поляков и литвы, взято знамя. Наши послы в королевском таборе, их от границы волочили силой. Обатура требует всей Ливонии. Сулит шляхетство любому мужику, кто исхитрится поджечь стену. Ядра её не берут.

Слушали молча, не угадывая настроя государя. Тот всё оценивал и решил непредсказуемо. Ныне ждал отклика, соображений. Признания поражения после четверти века войн, надорвавших страну. Взоры скрестились на царевиче Иване. Тот пробасил, откашлявшись:

   — Хилкову из Торопца не в город пробираться, аки тать, а двинуть на Обатуру да прижать к стенам!

   — Хилков исполняет наш наказ. В поле его Обатура сожрёт и кости выплюнет. Коли не оборонит Торопца, мы с него спросим.

   — Послать ему с Берега полк...

Отец так судорожно отвернулся, что Иван понял: пора замолчать. Нагой выручил:

   — Иного не остаётся, как ждать вестей да вершить задуманное. На Обатуру не только из Торопца можно надавить. Государь, по утрене Истома Шевригин уехал, благословясь.

   — Бояре, — укоризненно, без злости молвил Иван Васильевич. — Думать бы вам о воинских делах, мы ещё спросим с вас. А покуда ты, Афанасий, скажи боярам наказ Шевригину, пусть и о дальнем думают. Мне не под силу решать за всех.

Это было новое в нём — призывы к своим холопам думать вместе. Похоже, вспышка с избиением Мстиславского была последней. Так, полагали духовидцы, меняются люди за несколько лет до смерти... Афанасий Фёдорович говорил, опустив глаза, будто читал по писаному:

   — Истоме сказано — Папе и императору внушать, что Обатура турецкий наймит. Усилившись в войне с нами, Речь Посполитая качнётся-де к султану. Не вышло у турского на море, доберёт с Обатурой на суше. Папе отписано: готовы-де с Империей против турского и униатов в Литве признать, только бы не велел Обатуре вершить неподобные делы, стоять на христианское кроворазлитие и с бесерменскими государями складываться.

Нагой благоразумно умолчал, что Шевригину велено «слегка» согласиться даже на униатство в России и так хвалить богослужение в Риме, чтобы впечатлительный Папа возмечтал об обращении московитов в католичество. Иван Васильевич и часть посольских об этом знали, всем — необязательно. И без того уже полезли слухи, будто Шевригин едет «продавать православных Папе».

Более мелкие дела обсуждались спокойнее, с живым участием бояр и дьяков, с хождением в Комнату за документами, с короткими докладами: о сборе податей и тяжком положении Дворовой четверти, откуда шли расходы на войну (Арцыбашев); о письмах Хилкову и наместникам, чинившим препоны помещикам, выезжавшим в Торопецкий полк, под предлогом недоимков (Мстиславский, Хворостинин)... Вернувшись к Ливонии, решили, что придётся уступить гораздо больше замков, чем хотелось, но обо всех не может быть речи. До северной Ливонии Обатуре дела нет, там разбираться со шведами, Нарву оборонять до последнего.

«Прели» — а были, и верно, тяжело одеты, иные в шубах, как прилично по древнему обычаю, —до обедни. Отпустив всех, Иван Васильевич оставил одного Нагого. Заговорил о свадьбе.

Траншея в направлении больверка, врезавшись в крепостной ров, достигла частокола. Заострённые сосновые дрыны, вбитые в откосы рва и вала, не загораживали прохода полностью, но пробираться приходилось криво, как в чужой огород. Только здесь не крапивой потчевали.

С пушками, установленными против речных ворот, случилась неприятность. Пространство от вала до реки было пристреляно из больверка. Второго сентября, под вечер, когда низкое солнце било московитам в спину, они десятком ядер разметали укрытия — фашины, плетённые из ивняка, забитые землёй, — и разворотили деревянные катки-лафеты. Взбесившиеся лошади порвали недоуздки, понеслись по берегу. Пушкари канатами едва отволокли стволы в безопасное место, к роще на речном уступе.

Замойский позвал писца и вскоре явился к передовым шанцам с листком бумаги, насаженным на стрелу. Не вдруг сыскали лучника. С тех пор как подешевели самопалы, их в польских войсках стало мало. Особенно мастеров своего дела. Среди литовских наёмников были татары. Посовещавшись, стали хлопать по лопаткам маленького ногайца в фетровой шляпе. Слегка ломаясь, он двинулся от шанцев к крепости на спотыкливых, кривых ногах. Стрелу послал в бойницу точно. Может, кого задел: очень уж дружно посыпались оттуда густые, затейливые матюги.

Всех помянули и пояли в кунку и эфедрой — Замойского с Баторием, их жён, и дочерей, и внучек до третьего колена... Глотки у московитов медные, они ещё и битые горшки прикладывали к губам, чтобы слышней. Минут пятнадцать упражнялись без передыха. Замойский, скрипя зубами, вернулся в лагерь. Татары объяснили: «Русский не хочет жить!» Обернувшись к башне, звонко, наперебой заверещали, приседая и брызгая слюной. Там притихли: известно, татарские ругательства, от коих половина русских произошла, самые забористые.

Кроме татар, в шанцах толкалось, колготилось сотни две поляков. Трудно сказать, отчего они взбеленились без приказа — от ругани, безделья или призрака дождливой осени, когда не только на стену лезть, костра не запалить. То был один из случаев болезненного, злобно-отроческого восторга, какому вообще подвержены люди на войне. Поляки подхватили заготовленные лестницы с раздвижными тетивами, боевые топоры и самопалы и с диким гвалтом полезли через ров, цепляясь за частокол и редкие кривые ветлы, к серевшему в вечернем небе палисаду на валу. Другие кинулись к речным воротам.

Одних уложили на склоне сечкой из дробовых пищалей, немногие добрались до палисада. Тех расстреливали в упор через подошвенные бойницы, ширяли пиками в животы, и здоровенный парубок с Волыни, только что страшный и готовый убивать, катился по холодеющей траве, зажав разорванные кишки. От водяных ворот поляков отсекли выстрелами из больверка, с воротной башни угостили валунами. Правда, хребет сломали только одному, он и орал громче всех раненых, оставленных товарищами по вражескую сторону рва. Уцелевшие протиснулись через частокол, скрылись в траншее за плетёнками с грунтом.

Из лагеря примчался Замойский. Его возмущение мешалось с какой-то порывистой, гадливой жалостью к вопящим раненым. Тьма, как назло, долго не наступала, закат не угасал на безразличном небе, готовом принять сколько угодно душ.

   — Раненых выручайте! — воззвал коронный гетман.