...Работы продолжались ещё неделю, до Рождества Богородицы. Пятого сентября ставили туры. Земляные валы уже приблизились к самому рву. Даже со стен они казались «горами». Насыпные стены — против каменных, с бойницами, закреплёнными деревянными рамами. В траншеях вырос целый городок, избушки-блиндажи дымили на рассвете трубами, словно в них бабы хлебы ставили, люди ходили по «бороздам», как по улицам, на сочленении польских и венгерских валов стояла городовая стража. Осталось укрепить земляную крепость башнями для укрытия пехоты перед штормовым броском и «бойчими», для орудий.

Бойчие туры с бревенчатыми стенами, засыпанными землёй, поставили напротив Свинусской и Покровской башен. Псковичи толпились на стенах, с тоскливым изумлением наблюдая кротовье копошение внизу. Бодрились: «Зароем вас в этих ямах, как собак!» Стреляли без особой пользы. Ядра то вязли в насыпи, то перелетали, не задевая землекопов. Вспомнив видение Дорофея, перенесли пушки к нижним бойницам. Поскольку основные работы производились в траншеях ночью, сверху стали кидать раскалённые ядра, сыплющие искры. Следом летели дробь и пули.

Венгры отыгрались седьмого сентября. С восходом солнца в Покровскую башню ударили первые ядра. Били и в «водяные ворота», и в сочленение со стеной, и по пушечным раскатам. Соревновались не столько в меткости — расстояние было ничтожным, — сколько в угадывании ослабленных участков, пороков кладки, лукаво замазанных трещин и известковых гнёзд, рассыпавшихся легче кирпичей. Гремело и выло непрерывно, словно гроза клубилась над головой. В каждой из трёх батарей насчитывалось восемь тяжёлых пушек. И каждый выстрел выбивал из ствола облако чёрного дыма, а из стены — щебнисто-пыльную струю и как бы серовато-белый пар, и горький смрад укутывал валы и стены. Оттуда отвечали не то чтобы слабее, а — сдержанней, пока не зашатались верхние раскаты башен. Их валунно-кирпичные тела, вросшие в скальный грунт, вдруг зазияли трещинами и заскрипели перебитыми балками. И Трескотуха замолчала, венгры сосредоточили огонь на нижнем ярусе Покровской башни.

Первым рухнул захаб Свинусской, «коридор смерти». Открылся путь к воротам. Их створки гремели и трещали, дёргались на петлях с железными шипами, казалось, на века вмурованных в стену. А первую сквозную брешь сделали венгры. Если бы не открывшаяся за нею деревянная стена с жалами затинных пищалей, впору идти на приступ. Но тут Замойский проявил выдержку, потребовав разрушить ещё хотя бы десяток саженей и дождаться пролома у поляков. Пороха уже не жалели, ставили на кон последнее, понимая, что если в эти бреши не ворвутся, нечего было затевать игру.

А потратили страшный запас: начали утром седьмого, замолчали в полдень Рождества Богородицы, восьмого. Двадцать четыре сажени Окольного города обрушились «до земли», Покровская башня превратилась в развал кирпичного лома, Свинусская укоротилась наполовину. Ещё шестьдесят девять сажен стены разбиты так, что по осыпям и ребёнок одолел бы их. Если бы был так глуп, как взрослые, ценившие жизни дешевле неполновесных грошей и преходящей славы...

...О славе, улетающей в историю, как облако в беспредельную голубизну, вещал король на многолюднейшем обеде восьмого сентября. Приглашены были не только высшие военачальники, но ротмистры, гайдуки, отличившиеся в разведке боем, лучшие пушкари и землекопы. На обеденные столы, расставленные в тылу траншей, брошены были столь же обильные и неприкосновенные запасы продовольствия, как перед тем на стены — порох и железо.

Сегодня или никогда, вколачивал король, а Замойский, досылая гвоздь, переводил: «Dzis ale nigdy!» Взятие Пскова — последнее усилие в этой войне. Псков — хребет обороны московитов... И какой дорогой хребет из рыбьей и слоновой кости, перевитый серебряными цепями! Зная своих гайдуков, Стефан распространялся не столько на стратегические темы, сколько живописал (по донесениям перебежчиков-литовцев) «всё богатство псковское, и весь плен и корысть», обещая их «по чину разделити». После чего у венгров пропала даже жажда. Они внезапно заявили, что некий десятник из гайдуков побывал в проломе и обнаружил лёгкий спуск в город, через незначительные укрепления в тылу Покровской башни. Они готовы — и требуют привилегии! — ворваться первыми.

Поляки возражали, Замойский поддержал их. Надо продолжить разведку боем... За столами сам собою образовался расширенный военный совет, где голос ротмистра или десятника, лазавшего в ров, звучал весомей гетманского. В пользу отсрочки говорили не только здравый смысл, но и свидетельства пленных о второй линии псковских укреплений. Замойский объяснял, что польские проломы не готовы, полякам пришлось копать издалека, а на штурм поднимаются дружно... Ему возразили: «Каждая кошка охотится сама за себя!» Не исключено, что эта острота определила время и исход штурма, её недаром запомнил королевский секретарь.

Баторий верней Замойского чувствовал нетерпение, неудержимость боевого порыва, важнейшего условия победы. То неустойчивое мгновение, когда его не надо, да и невозможно гасить. Ввязаться в бой, а дальше всё в Божьей воле! Разумеется, он привёл и аргументы: ежели русские заделают проломы, не хватит пороху для повторного обстрела; и растерянность у осаждённых пройдёт за день промедления; и хлеба мало... Но суть была во взвинченном состоянии венгров, готовых уже лезть на необрушенные стены. Оно заразной огневицей перекинулось на поляков. Единственное, чего добился Замойский, — чтобы в последнюю разведку послали немцев, известных основательностью и объективностью.

Венгры были уверены в своём проломе без дополнительной разведки, немцы отправились к Свинусской башне, что перед польскими траншеями. Если прорыв возможен, они должны подать сигнал для выступления. Но если, наставлял Замойский, проход тяжёл, требует дополнительного обрушения, он, кровь из горла, добудет порох, «вы же возвращайтесь без стыда!».

Венгры первыми покинули обеденные столы и лагерь, сноровисто заняли исходные штурмовые позиции. Немцы ушли без шума, поляки крикливо распределяли по флангам и на рубеже атаки пешие и конные отряды, в арьергарде поставили Юрия Мнишка... Король на вороном коне выехал к обрыву Великой, обозревая восхищающую сердце военачальника стремительную суету, уже не требующую понуканий: организм боя пришёл в движение, множество целей слились в одну, совпали с его, Стефана, замыслом, как на острие копья сосредоточиваются и вес его, и сила мышц, и способ закалки стали. Он знал, что немцы не вернутся, всё уже сорвалось и покатилось в победную или погибельную пропасть. Поднявшись на стременах, Баторий прокричал слова, смысл коих ускользал даже от него, зато угадывался каждым солдатом и гайдуком, ротмистром и гусаром по одному ликующему надрыву голоса. В минуту, когда прощально завыли венгерские рожки, Стефан не сомневался в успехе. Стена Окольного, так неприятно поразившая его при первом осмотре, выглядела разбитым, зияющим забором.

Одно резануло его требовательный взгляд, недолго отдыхавший на штурмовых колоннах венгров: поляки, не дождавшись немецкого сигнала, толпою повалили через ров и сгрудились, затолкались перед горами щебня — так похмельная голова колотится в шинок, суля хозяину вздёрнуть бейцы к пейсам, коли немедля не откупорит бочку...

Монастырёв снимал комнатёнку в Среднем городе, неподалёку от церкви Василия-на-горке — зеленоглавой, белотелой, с тугими закруглёнными бочками и неожиданно вместительной внутри. Её неурочный звон с тягучей оттяжкой, взывавший поспешать без суеты, отдался восторгом обречённости: началось! Приступа, правда, ждали не первый день. Михайло ночь провёл на башне, зашёл домой вздремнуть, когда прекратился обстрел и венгры, к удивлению наблюдателей, отправились пировать. Решили — отмечают Рождество Матки Божьей, покровительницы Речи Посполитой... Оказывается, накачивались горелкой перед приступом.

Коня Михайло не седлал, драться придётся пешим. Родимая Покровская недалеко. Оружие и доспех хранились в башне, котомку с хлебом притащит холоп, фляжка с водой, приправленной мёдом и уксусом, на поясе. Боевой холоп уже бежал из людской с рогатиной, сиявшей лезвием на жарковатом сентябрьском солнышке, как и его глаза — всполошённые, но не испуганные. Все заждались решающего часа, неизбежного.