Осцик наморщил лоб:

   — Кабы ваш царь тогда...

   — Ин, станем почивать.

Бережливый хозяин унёс свечу. Одно окошко хранило память о вечерней заре. Стояла тишина, глубокая, как здоровый незваный сон. Михайло уже сопел. Неупокой таращился во тьму. Молитва не помогла. Был способ — пересчитать коней в ногайском табуне... Сквозную дрёму прорвал собачий брёх. Псы давились на цепях: чужой приехал. Рассмотреть не удалось, пыль с окон и к Пасхе не смыли. Да вроде пешим явился, большие ворота не отчиняли. На третьем табуне Неупокой уснул.

И слабое пиво, ежели солод добрый, выгоняет игравные соки. Когда Неупокоя подняла нужда, плотная тьма лежала чёрным платом на очах. В сени выполз, аки слепец. Стал вспоминать, где задцы — налево или направо. Додумался, пошёл на запашок — как ни чисти яму, в сенях пованивает. На обратном пути запутался. Без комнатного холопа своих дверей не отыскать. А где тот дрыхнет, у чьего порожка на рогожке?

Смех и грех: выскочил в исподнем. Хоть бы лучик света! Бродил, покуда в одну из щёлок не процедилось жёлтое, будто горячее. Свеча. Верно, хозяин полуночничает с новым гостем. Со светом пробились голоса — Осцика, Меркурия и незнакомый, визгловатый, с вопросительным подвывом: «Маете, да-а?» Еврей. При словах — «гроши для немцев» — ухо само прилипло к щели. Ах, иноче Арсений, видно, не человек выбирает службу, а служба — человека.

Что им за дело до монеты новой чеканки, предназначенной для расплаты с наёмниками, немцами и шотландцами? Разговор пересыпался таким жаргоном-идишем, что половина смысла пропадала. Еврей напомнил об «Ординации» прошлого года, вводившей новый, уменьшенный вес грошей и солидов-шеленгов. И прежний разнобой доходил до того, что польский злотый составлял четыре пятых литовского по весу. Теперь, после десятилетнего перерыва, в Вильно заработал монетный двор. Пошла переплавка любого серебра, чеканка новых грошей, полугрошей и «трояков» с изображением Батория. У кого было много старой монеты, мог нажиться на разнице в весе. Нужны лишь тигли, молоты да наглая отвага. Попадёшься — зальют горло расплавленным оловом.

«С кем мы связались, — закручинился Неупокой. — Мало того, что в мыслях легки, и об убийстве короля — кролобойстве — болтают только что не на торгу. Ещё и фальшивую монету с жидами бьют».

Из непроглядной пещеры дома донеслось сонное шарканье. Неупокой отшатнулся от щели. Михайло вышел по тем же делам, запутался, заругался в голос. За дверью притихли. Неупокой перехватил приятеля, вдвоём разобрались. Вернувшись в спальный покой, зашептал:

   — Утекать надо. В таком дерьме замажут. Нащокину хоть в петлю лезть. Узнает король про наше гостеванье...

   — Как в ночь ехать?

   — Жида до утра не оставят, да и Меркурий не ложится. Станут конюшню отчинять, мы подойдём.

Михайло мечтательно зевнул:

   — А я бы... Тебе виднее. Об чём гутарили?

   — Хотят свою монету бить.

   — Тогда поедем, а то меня вместо Москвы — в тюрьму. И заскучал я, Алёшка, по московскому говору!

   — Сколь просил, забудь то имя.

   — А я чаю, расстрижёшься ты. Ужели ни разу не согрешил?

   — Не спрашивай.

Одевшись ощупью, ждали, не стукнет ли дверь. Глухая полночь приманила душу убиенного, вспомнился Смит. Не для того ли кинули его во двор к посланнику, чтобы предупредить: не знайся с тёмными людьми, веди переговоры чисто.

   — Что за гусь Меркурий? Верно ли, что утёк от Курбского, а не подослан?

   — Нехамкин верит, а его не проведёшь. Меркурий явный вор. И много знает о князе, судя по намёкам. Рассказывал, как прошлым летом в Ковель приезжал королевский секретарь, Курбский помогал ему писать воззвание к московитам. Король-де не против народа русского воюет, а наказует царя за злочынства. Не читал?

   — По Пскову гуляло... А что за давнее злодейство наподобие Варфоломеевской ночи он сулит открыть? Имя назвать.

   — Опричнина много сокрыла, всего не укупишь. Идут!

Сени озарились свечой. Нёс её Осцик. За ним шли двое.

Из боковой каморы выскочил холоп, Осцик махнул — убирайся! Ветерок на крыльце загасил свечу.

   — Переждём, нехай войдут в конюшню, — решил Арсений. — А то хозяин восплачет по дорогим гостям.

   — Скоро плакать ему кровавыми слезами. Я за год присмотрелся к пану Воловичу. Волчара свирепый, хитрый. Гришка перед ним — курица. Да и Нащокин, чаю, тоже.

Они оказались во дворе, когда Невклюдову выводили коня. Осцик всполошился. Прыгающими глазами испытывал, что слышали, о чём догадываются московиты. Чёрный талес еврея растворился в духовитой мгле конюшни.

   — Мне до свету быть в Троках, — объяснил Михайло.

Меркурий был рад попутчикам, ему уже была привычна бессонная, ночная жизнь. Неупокой шепнул Осцику:

   — К пану посланнику покуда не ходи. Дадим знать, коли понадобишься. Да разберись с Варфоломеем, не доносчик ли.

Подобрал рясу, вскарабкался в седло по-бабьи. Прав Михайло, обрыдла ему эта одёжка. Да нет пути назад. За воротами вздохнулось вольно. Тянул восточный ветерок, в роще суетились, посвистывали птицы, задолго до людей угадывая рассвет. Меркурий сказал:

   — Може, впоследки видаемся. Назову тебе имя — тогда не я, а ты искать меня станешь. Знаешь, как прозывался Пётр Вороновецкий в первые годы на Волыни?

   — Ну?

   — Пётр Волынец. Вот и спрошай пана посланника, хочет ли он купить некую грамотку с заслугами того Петра да князя Курбского, за подписом Остафия Воловича.

В России имя Петра Волынца было окружено зловещей тайной. Его вместе с Малютой Скуратовым считали главным виновником новгородского погрома. Забылись и боярин Данилов, под пытками оклеветавший новгородского архиепископа, и беглые пушкари, и донесения дьяков о «польских памятях», подмётных письмах Сигизмунда; зато рассказ о тайнике в иконостасе Софийского собора, где по доносу вороватого торговца Петра Волынца нашли одно из писем, глубоко запал в возмущённую память посадских. Они догадывались, что государь охотнее поверил именно этому художественно оформленному доносу. Если бы тысячная часть проклятий, насылавшихся на Волынца, достигла цели, его при жизни до костей изъели бы язвы. Но Господь терпелив... Ужели Неупокою посчастливилось напасть на заметённый след? Что с этим следом делать?

Можно порадовать Нагого. Он, не замаранный опричниной, вобьёт ещё один осиновый кол в её поганую могилу, если решится донести до государя, клюнувшего когда-то на литовского червя и не умеющего признавать ошибок.

   — Не решится, — возражал Монастырёв. — Если Меркурий не врёт, Вороновецкого надо яко пса удавить.

   — Как проверишь? И как его достанешь?

   — Война впереди. Не отсидится он на Волыни, потащится в поход за Курбским. Вместе под Полоцк ходили и на иные городы пойдут: Луки, Псков, Смоленск... Знать бы, который у них на очереди.

   — За такую весть никаких денег не жаль.

В новом походе никто не сомневался. Сбор войска, обеспечение переправ, изготовление оружия и новых «солдатских» денег развернулись так широко и деловито, такие были вложены усилия, что и великие послы царя вряд ли остановили бы летящую с горы железную телегу. Но направления удара, кажется, не определил ещё и сам король.

   — Да одному ли Волынцу отвечать за Новгород, Михайло? Не поздно ли вести дознание?

   — Мстить никогда не поздно.

   — Може, они с Меркурием малжонку не поделили, тот и клевещет.

   — Ты знаешь, как ведётся всякое дознание. Нехай меня Нащокин на десять литвинов поменяет, а полоняничное серебро отдаст Меркурию за грамоту Воловича.

   — Грамота убедит тебя? Але не знаешь, какие дела жиды с бланкеми творят. И подпис подробит, и печать.

   — Ты не красна девица, Алёшка! Забыл, чем грамоты поверяют?

Всё поверялось пыткой. Неупокой ни разу не загрязнился. Угрозой вымогал вести, но не огнём. В Литве Меркурия на пытку не поставишь, Вороновецкого — тем более. Одна война горазда на причуды, прав Михайло.