Опала на англичан тоже принесла пользу. Чрезвычайный военный побор вызвал протест королевы. Иван Васильевич вызвал Горсея и долго выговаривал ему, показывая гнев. Пошто аглицкие гости лезут в русские дела? Пошто распускают языки и помогают разорённым немцам? Лишние деньги завелись? Так их можно полезнее потратить... Через час Горсей был рад, что Компания отделалась пятьюстами рублями.

В январе умер митрополит Антоний. И вновь возникло утомительное несогласие, Собор никак не мог договориться о преемнике. Оглядывались на государя, интриговали. Тот тоже колебался. Более месяца митрополичье место оставалось пусто. Наметил Дионисия, надеясь прекратить обиды, неудовольствия. Тот будто со всеми ладил, покуда не стал митрополитом.

Как не скучать по тихой, доброй Старице? Путь туда с остановкой в Иосифо-Волоцком монастыре напомнил несчастное паломничество с первенцем после казанского взятия. Ежели Марьюшка понесёт, нового сына он назовёт Дмитрием. Пусть ему будет иное счастье, а жизнь Ивана Васильевича вернётся к своему счастливому началу. О сыне сладко молились в монастырском храме, особенно Мария. Пожалуй, во всей России о новом царевиче молились и мечтали лишь эти двое да с десяток Нагих.

Только молитвенная сила зависит не от числа просящих.

Филона Кмиту под метельный вой над Ловатью мучил навязчивый и отвратительно-подробный сон: будто всё ещё август; под Смоленском семь тысяч оршанской шляхты и тысяча казаков окружены московитами. Надо хоть с кровью пробиваться, ибо их гулевому отряду, разбойным рейдом просквозившему смоленскую землю, с пожарами, полоном и грабежами, пощады не будет. И вот несколько сотен пленных лежат, уткнувшись лицами в тёплую землю, а шляхтичи-добровольцы рубят по вздрагивающим затылкам топорами.

Во сне убийство пленных проходит неслышно, а въяве... Филон Семёнович сбрасывал волчье одеяло, и вместе с судорожными, охлаждающими вздохами в него втекала уверенность, что иначе он поступить не мог. И без того он потерял семьсот убитыми. Большую часть добычи бросили. Его подарок королю: «Изысканнейшей работы железный доспех, снятый с убитого московита Игнатия Блудова, боевой молот с шипами и знамя...»

За подвигами под Смоленском он опоздал к Великим Лукам. Был вызван королём в уже сожжённый город для обороны и присмотра за строителями. Король, Замойский, литовские и польские магнаты убрались на зиму восвояси. Кмите оставили тысячу сто семнадцать конных и тысячу пехоты. Тот самый мотлох, сброд.

В Торопце и Холме, по уверению пленных, стояло тысяч десять. Шальной, весёлый, наглый воевода Вацлав Жабка хвастал, что отобьётся от любого войска. Да московиты и не решатся приступать даже к сожжённой крепости, тем более что воеводы, по сообщениям шпегов, стали «распускать войска на границах». Два человека, посланных в Москву, вернулись в начале января. Кмита неделю придерживал письмо, прежде чем отослать его королю.

«И о том сообщаю, что великий князь в недавнее время собирал у себя сейм, желая узнать у всех людей, подданных своих, их намерения — вести войну или заключить мир с его королевской милостью. И так сообщают, что всей землёй просили великого князя, чтобы заключил мир, что больше у них нет сил, против сильного государя трудно воевать, ибо из-за запустения вотчин нечем, не на чем и не с кем. И на том сейме, говорят, постановили... уступить все ливонские замки, для чего, говорят, великий князь посылает гонца к Вашей королевской милости, дворянина своего».

Трижды повторенное «говорят» изобличало неуверенность Филона Семёновича, а может быть, и нежелание верить миротворческим вестям, и призыв к королю — не верить им. Война достигла своего победоносного взлёта, ещё один поход, и зверь будет добит в берлоге. Как и для короля, глубинной целью войны для Кмиты была не столько Ливония, сколько сама Москва. Не то чтобы он намеревался штурмовать её; подрубить корни стремительно разраставшегося, цепкого и хищного растения, каким за последние полвека обернулась Россия.

Не удержался Кмита и от естественного хвастовства. Сам царь признал его заслуги! По словам смоленского агента или просто бескорыстного болтуна Цедилова, сына боярского не из последних, Иван Васильевич после потери Великих Лук кричал Мстиславскому: «Вот письма Филона к вам с призывом сдаваться королю Стефану, спешить к нему на службу, а меня и моих детей обманывать! Вот и печать Филона...» Фортель с письмами был уже стар, но безотказен, как удар из темноты.

И всё же в отличие от Орши Кмита и подчинённые ему люди испытывали тревожную оторванность от Литвы, усугублявшуюся зимней мрачностью и тяготами жизни в полусожжённой крепости. Леса, дороги и деревни за её пределами стали опасны. Королевские гайдуки, казаки, фуражиры довольно постарались, чтобы вызвать враждебность местного населения. Но больше всего литовцам и полякам повредило вероломное избиение жителей города, взрыв башни и пожар. Уже рождалась обличительная легенда о ежегодном, под Крещенье или Духов день, явлении невинно убиенных, об их метельных стенаниях над Ловатью и наказании, постигшем войско и самого короля... Действительно, на войско, едва тронувшееся в обратный путь, напал непонятный мор, внушавший страх не только смертоносностью, но быстротой развития. Лекари оставили описание: «Сперва болезнь охватывала ознобом спинной хребет, затем переходила в головную боль и слабость; особенно мучительна для груди. Тех, кто в продолжение четырёх-пяти дней не умирал от неё, изнуряла лихорадкой. Верную почти смерть приносила тем, кто пользовался слабительными средствами или пускал кровь... Названия болезни не знал никто».

Кмита ещё застал её в Великих Луках, но уберёгся, щедро употребляя перец и горячительные напитки. Короля, не жаловавшего хмельное, болезнь прихватила в Полоцке, да так круто, что лекарь Бучелло едва выходил его. С уходом войска и ранними морозами зараза иссякла, строители и гарнизон почти не пострадали. Готовясь к трудной зимовке, Филон Семёнович озаботился, чтобы в Великих Луках хватило квашеной капусты и горелки.

Он не надеялся, что московиты оставят его в покое, но не ожидал внезапности и наглости декабрьского удара из Холма. По промерзшим болотам, по стылой Ловати казаки воеводы Барятинского подобрались к самому городу, зажгли слободку на Дятлинке, разбили продовольственный обоз, по крохам собранный в окрестных деревнях, и обобрали, а больше застращали крестьян, наладивших торговлю с новыми хозяевами Великих Лук.

   — Мают покараны быть! — приказал Кмита ближайшему своему помощнику Вацлаву Жабке.

   — Спалю Холм, — легко пообещал тот.

Филон Семёнович, не жаловавший хвастунов, сварливо оглядел его. Все Жабки, малорослы, но широки в кости, славились сабельным ударом — «родовым!» — и самоуверенностью. Вацлава неудачи доводили до белого каления, удачи воспринимались как возвращение долгов. Холм был отлично укреплён, Барятинский — известный воевода, выдвинутый, поддерживаемый самим царём. Сколько тысяч у него под началом, никто не знал. В поход на Холм пришлось бы отправить большую часть великолуцкого гарнизона. Вацлав кинул на стол меховые рукавицы, косточки пальцев на кулаках побелели.

   — Шляхетское слово!

   — Дай помыслить.

Строители уже восстановили стену и взорванную башню. В Торопце из воинских людей остались только совестливые, ленивые да те, кому далеко ехать. Хилков как укатил по осени на свадьбу государя, так и застрял в Москве. Кто станет приступать к Лукам? Кмита заглянул в горячие зрачки воеводы и вдруг поверил в его шальной успех, как верил по наитию удачливым шпегам.

   — Пан Бог тебе в помощь.

Напутствие отдавало кощунством. Отправляя своих людей в Московию, он никогда не поминал имени Божьего, а на войне почему-то считается уместным. Будто Ему есть дело до людской грызни.

Жабка с тысячным отрядом вышел из города под Рождество. Кмита долго смотрел со стены, как позёмка заметает их грязноватый след. Сколько он помнил, Рождество всегда вызывало у него тревогу — в детстве праздничную, с годами всё более мрачную, беспредметную. Он усилил дозоры и настенную стражу. Что ни утро, гонял казаков на Торопецкую дорогу: «Слухайте, слухайте, як у степу!» Ничего они, кроме волчьего воя, не слышали. Тоска ожидания усугублялась безделием: строительство прекратилось, итальянские подмастерья лишь по нужде выбегали из натопленных изб и возвращались в ужасе от русского мороза. Русские плотники полегоньку тюкали топорами на посаде, готовили срубы — без охоты и спешки. Праздник прошёл невесело, слишком пьяно. Едва очнулись «со связанными главами», вернулся Жабка.