Дальнейшие торги под сдержанно-гневливым приглядом государя, не проронившего более ни слова, вели руководители Боярской думы и приказов. Что-то увещевательное мямлил Иван Мстиславский, Андрей Щелкалов посулил оформить грамоты на земли, не закреплённые за монастырями документально, Арцыбашев уличал монахов в том, что податную тяготу перевалили на крестьян и разными неправдами захватывают их земли... О главном договаривались не на торжественных сидениях. Образовали что-то вроде согласительной комиссии, трудившейся до полунощницы, чтобы к утру представить высокому собранию новые пункты приговора. Не удалось отбиться от такой статьи: «А вперёд княженецких вотчин не имати, а которые монастыри купили княженецкие вотчины, и те вотчины взяти на государя, а в деньгах ведает Бог да государь, как своих богомольцев пожалует».

По некоторым землям аспид Арцыбашев протащил: «Имати на государя безденежно».

«А вперёд митрополиту и владыкам и монастырям земель не прибавливати никоторыми делы; жити им на тех землях, что ныне за ними». Малолюдным обителям только и разрешили прикупать.

Измученные иерархи встретили с облегчением последний день Собора. Могло быть хуже. Что стоило царю найти среди них козла отпущения, как получилось с Леонидом Новгородским? Им постоянно давали понять, что каждый заменим, что пользы от архимандрита меньше, чем от стрелецкого головы. С покорной безнадёжностью голосовали за разовое вспоможенье войску. Деньга громадные, Горсей оценил их в триста тысяч фунтов стерлингов. Соборным старцам ещё придётся покричать, полаяться, разрубая доли по разным приходам и монастырям. Псково-Печерский выложит рублей до ста. Война...

Игумен Тихон был не из тех, кто скорбит о неизбежных потерях. Он скоро утешился статьями приговора, как будто вовсе не задевавшими духовных. Постановили обложить новыми податями «всю землю по разводу» и непременно «управить прежнее», выбить недоимки. Нетрудно угадать, какой стон пойдёт по деревням. Крестьяне либо побегут «меж двор, безвестно», либо замечутся в поисках новых землевладельцев, способных оказать им помощь. Тут монастырь с частично обелённой от налогов пашней соперников не имел. Надо лишь вовремя разослать агентов-отказчиков по соседним уездам, посулить мужикам ссуды без роста — от новоприходцев отбоя не будет.

Правда, готовилось ещё одно постановление, подрезавшее крылышки Тихоновым мечтаниям: военные годы объявлялись заповедными, когда крестьяне лишались права уходить. Стало быть, надо исторопиться, использовать весенний Юрьев день, покуда новый указ не разъяснён, не получил необоримой силы. В предвидении широких и хитроумных предприятий отец Тихон даже от вина отстал, бодро сбирался в обратную дорогу, делился замыслами с Арсением.

Тому, однако, не довелось увидеть исполнение: с ним приключилась одна из бед, на которые по пословице тихого Бог нанесёт, резвый сам наскочит. Неупокой считался тихим.

Дети боярские забеспокоились в последние дни заседаний Собора. Спохватившись, что важные решения принимаются без них. Добро, что вотчины, спасённые в монастырях от опричных конфискаций, пойдут в раздачу, а мужики по приговору о заповедных летах будут аки деревянными гвоздями приколочены. Но о войне и мире воинника не спрашивали. Смутное возмущение плеснулось если не на улицы, то в винные лавки, взбурлило на постоялых дворах и у Челобитной избы.

В Москве детей боярских собралось немало. Выбивальщики загодя обшаривали дальние имения. Запугивали и взывали к нерадивым, а прикупались добросовестные и волоклись в столицу раньше времени. Выбивальщиков тоже надо понять. Прошлогодний сбор шёл туго, по три раза приходилось объезжать нетчиков, злостных ставить в батоги. В Москву стянулись и ливонские помещики, спасаясь от литвы и латышей. Их злое разочарование передавалось остальным, бежало по дворам пороховой дорожкой.

Ждать от войны нечего. Ливонская землица ушла из рук, даже если в десятке замков останутся осадные стрельцы. Главное требование короля — освободить Ливонию. Дума и государь упираются, больших послов не шлют, на что надеются, неведомо...

На долготерпение простого воина, служащего за гроши, на его дешёвую кровь. Но Обатура в ней не захлебнётся, размажет по стенам. Какой у него город на очереди — Псков или Смоленск?

Низовое недовольство проникло на заседания Думы в виде немногих супротивных выступлений. Никита Романович Юрьев пенял Щелкалову, косвенно — государю, что тянут с великим посольством. Преувеличенный слух о разногласиях между боярами и государем выплеснулся через Фроловские ворота. Недовольные заворчали громче, превознося царского шурина. Его любили. Люди, отвечавшие за тишину в столице, всполошились...

...Есть золотое правило: не возвращаться на старые места, какая бы тоска по прошлому и грешные воспоминания ни завлекали тебя. А уж в бывший кабак Штадена на Ильинке Неупокою вовсе ходить не следовало. Лушкины ласки вспоминать? Опохмеляться на копейки, отсчитанные игуменом? Последний день в Москве.

Штаденский кабак отошёл в казну. Сменявшие друг друга рвачи-целовальники выветрили из заведения душу. Чёрная половина соединилась с чистой. Пьяницы о местах не спорят, не бояре. Два вида горячего вина, несравнимого с немецкими водками, мутная медовуха, калач да требуха из мисы посреди плохо отскобленною стола. Расплачиваться сразу. Истинно конская поилка, заглотил и ступай себе. На казённое бездушие наложилось военное оскудение. Монашек, примостившийся в конце стола над оловянным достоканчиком, не вызвал удивления. По столице шатались сборщики денег на храмы, вечные монастырские ходатаи по делам, тайные расстриги. На чёрной ряске грязи не видать... Дети боярские лишь ненадолго замолчали. Глотнув, загомонили ожесточённей прежнего: чем можно поступиться ради мира?

Беда похмельного человека в предательской бодрости от первого глотка на вчерашние дрожжи. Он верит, что второй сделает его ещё бодрее, в то время как провальное безумие гнездится в нём. Взглянуть со стороны — очи уже стеклянные, а говорит жарко, почти как трезвый:

— Не надо было начинать войну! Ныне замириться, пока не поздно. Притупилась сабля московского дела!

Неупокой был в том же состоянии, что и сын боярский, спасшийся чудом из-под Вендена[38]. Ждал щели в разговоре, чтобы заклинить и своё, столь же глубокое соображение. Мешал старик, участник первого ливонского похода. Ветеранам невмоготу, когда их молодые победы шельмуют, обесценивают другие молодые. С апломбом мелкопоместного стратега он стал доказывать, что война идёт правильно, а государь не мог двинуться к Полочку, оставив Псков. В ответ расхохотались — где отсиживаться, когда король на Псков пойдёт? На Ильинке? Старик выставил обрубок пальца: Хворостинин не отсиживался во Пскове, пошёл было к Невелю, а Шуйский — к Острову... Ехидничали: зачем?

Стало так грустно, что потребовался ещё кувшин. Неупокоя возмущали ветераны, тоскующие по опричной молодости и не желающие признать, что нынешнее царствование всё было сплетением ненужных жертв и недомыслия. Особенно Ливонская война. Царю ни денег не жаль, ни крови.

   — Думать подобало прежде, чем на Лифляндию кидаться! Считать!

К нему свирепо оборотились: что за подголосок в гончей стае? После известной речи государя на Соборе монахов не жаловали, особенно по кабакам. Неупокоя несло с горы. Ему казалось, что он легко провидит всю толщу причин и следствий русских бед, словно она стала глыбой прозрачного льда. Он пересел на край длинного стола ближе к детям боярским.

   — Вот иноков хаете, а мы — на рубежах! Нам первым, рясок не совлекая, придётся за клевцы[39] хвататься.

   — Да ты откуда?

   — Из Печор Псковских.

Кажется, на него взглянули с уважением. Не обнесли кувшином. «Ништо, я им тоже поставлю», — решил Неупокой, брякнув потайной кисой[40]. Вдохновение медленно накатывало на него.