Неупокоя усадили близко к голове стола, справа — Михаилу, а слева втёрся развязный панич, заметно трезвее остальных. Его обходительные манеры вызывали не то что подозрение, а смутное опасение за свой карман. Едва дождавшись, когда панство обсудит «цудоуну» встречу друзей-московитов (узнать бы, кто сотворил это «цудо»), панич спросил без околичностей, «якую рухлядь привезли посольские для продаж». Неупокой решил, что молодой служебник Остафия Воловича работает без фортелей, грубовато. Тот гнул своё: може, не меха, так серебро? Михайло огорошил:

   — Пан Меркурий Невклюдов — княж Курбского убеглый врядник.

Для беглого Невклюдов слишком вылезал на свет. Если король хотел бы потрафить Курбскому, звенеть Меркурию не серебром, а чем попроще. Король, наверно, озлился на недавнего любимца и показывал, что самовластие, неподчинение законам Речи Посполитой — дрючок о двух концах.

   — Без рухляди и серебра не ездим, — переменился Неупокой. — Пан мает нечто на обмену?

   — Але великий князь и царь стратил интэрэс до отъезжиков?

Интерес не иссяк, конечно. Каждый посланник получал задание узнать, как поживает Курбский. Но в нынешнем наказе Нащокину о нём не поминалось, Нагому хватало иных забот. Неупокою — тоже.

   — Маю бланкеты князя и некие тайны по делу господарскому, — ввинчивал Меркурий. — Пан Осцик цену спрашивал, да я придерживал.

Дурак был Осцик, если этим собирался торговать с Москвой. Неупокой зевнул. Меркурий обиделся и временно закрылся. Михайло жаловался:

   — Веришь, впервой за два месяца утёк из замка! Кроме кнехтов, ни людей не видел, ни... Как-то моя жидовочка терпит але спуталась с кем?

   — Видел её. Увёртливая девка. Если и спуталась, то не по этой части.

   — А по какой?

   — Смекай. Ты веришь ей?

   — Девке верить!

   — Слухай, святой отец, — воскрес Меркурий. — Есть у князя служебник Петро Вороновецкий, об нём такое ведаю...

Арсений слышал, что Вороновецкого король особо отметил за «тайные услуги». Только те ветхие дела залегли на дне небесной скрыни до Страшного Суда. Меркурий подслушал мысли:

   — Дела его к отмщению вопиют!

   — Что ж ты не мстил?

   — Он не нашим дурно вершил, а вашим.

От дальнейшего торга Неупокоя избавила ссора между хозяином, чьё настроение теперь катилось вниз, а новый хмель распалял злобу, и бедно одетым гостем. Будто бы Осцик неправдой «оттягал озимый клинышек», чуть ли не подпись подделав. Григорий полыхал:

   — Твой подпис войт признал!

   — Твой жид Нехамкин зацно подпись! подраваеть!

   — Мене такое за моим столом!

Осцик схватил столовый нож. Соседи повскакали, обиженный вопил из-за широких спин: «Я его с осени засеял! Лепей было не сеять...» — «Мой батька тебя ссужал!» Соседи подначивали: «Старого Осцика по рощу была земля!» В гвалте удалось перемолвиться с Михайлой.

   — Как ты сюда попал?

   — Как из замка отпустили под шляхетское слово, устретил Варфоломея, Гришкиного слугу. Бает — пан в Коварске, чего не едешь?

   — Михайло, Смита зарезали.

Монастырёв забыл медовуху. Не сразу заметил, что гости повалили к выходу — осматривать озимый клин и вспоминать, кто засевал его при королеве Боне[54]. Да и пора было на свежий воздух. В жбанах остался один пивной исток... А на лугах зелёным пламенем разгорался июнь. Запах травы и клейких листьев растекался над озером и всхолмлённой пашней, из берёзовой рощи. «Она моя!» — скрежетал Осцик, а жаворонок в прохладной бирюзе смеялся: «Что же Божье?» Озими были ярки и свежи, подернуты тем красно-гранатовым оттенком, который зарождается в мае и гаснет в июне. Бывший владелец их, уставив хмельные, всклянь полные очи, причитал: «Рунь моя, рунь!» Так в Литве называли озимые. Слушать его было не веселее, чем плач по покойнику. Гости притихли.

   — Не мог Гришка так нагло своровать, — проворчал Михайло. — С Нехамкиным он, правда, путается.

   — И выиграл уже второе дело по сомнительным заёмным письмам, — вставил Меркурий, не отстававший от московитов.

   — Не зря жидов в Москву не пускают, только шляхетство развращают!

   — О, иньший шляхтич пархатого обасцит...

Михайло расхохотался: в русско-литовской речи это слово означало — обойдёт. Меж тем хозяин, чувствуя неустойчивость общественного мнения, прибег, как в высших сферах, к политической демагогии:

   — Православное панство! Волоку подлого грунта тягаем друг у друга, забывая, иж нас обирают на пустое. Сколь можно укупить грунтов за гроши, что король стратил на Полоцк? А много ли мы с него прибытку маем?

И полилось: набор гайдуков, налог на пиво, засилье венгров и поляков... Слушали Осцика одни со сдержанным согласием, другие пытались возражать, но непонятно — искренне или для соглядатаев и ябедников, что завтра поедут в Троки доносить о «злоумышленном собрании в Коварске». И уж совсем не вызвало сочувствия предложение хозяина добиваться своих прав «моцью», силой. Она у тех ныне, кто войну ведёт, а не у миротворцев. Разъехались задолго до темноты.

Михайло и Неупокой по настоятельному приглашению Осцика остались ночевать. Задержался Невклюдов, напомнив хозяину о некоем деле. Из-за него никак не удавалось потолковать с Осциком. Не будь Меркурий так простодушно-назойлив, Арсений всё же грешил бы на Воловича. Беглый урядник усвоил еврейскую повадку — тебе отказывают, а ты не верь и говори, говори. Что пан теряет от разговора? В конечном счёте дрогнет и сделает гешефт. Меркурий был уверен, что московиты дрогнут, стоит им услышать некое имя и название города, где десять лет назад произошла «русская Варфоломеевская ночь». Неупокою вспомнился слуга Варфоломей, и совершенно необъяснимо кольнуло очередное подозрение: почему он без спроса хозяина позвал сюда Михайлу? А Осцик не мог знать, когда Монастырёва выпустят из замка. Всё связанное с этим человеком вызывало недоверие... Несчастья десятилетней давности, заметил он Невклюдову, суть достояние истории, а не Приказа посольских и тайных дел.

   — Притомны мы. Показал бы ты нам, Григорий, одрины наши.

В спальный покой Меркурий не потащился. Осцик затеплил свечку, повёл гостей по долгим сеням с рассохшимися половицами. Дом строили с замахом на многочисленное потомство, не ожидая, что род Осциков сойдёт на нет. Три рубленые клети с верхними светлицами соединялись запутанными переходами. В светлицы вели две лестницы. Покоев и чуланов насчитывалось десятка два. Не диво было ночью, с похмелья не отыскать задцы, отхожее место. Осцика взяли в оборот:

   — Ты ли велел Варфоломею позвать Михайлу? Он ведь тут впервой у тебя, прежде по шинкам встречались.

   — Я панам московитам всегда рад, но тебя, Михайло, не кликал. Варфоломей, як мы полаялись после пира у Радзивилла, загулял в Троках. Аж я хотел возному доносить, да пожалел верника.

Слуга, годами не покидавший господина, пропал внезапно, как кот в марте. Знакомцы передали, что видели его в одном вертепе. Не дешёвом. Собственных грошей у Варфоломея не водилось. Мог одолжиться у жидов, но под какой залог?

   — Верного бы холопа, присмотреть за ним...

   — Панове, кто ныне верен в Литве?

Покуда Осцика снова не унесло в сферы, Неупокой спросил:

   — Вот мы твоих гостей видели. Сколько из них умышляют на Обатуру? В сговоре с тобой?

   — Верных... семеро, — преувеличил Осцик.

   — А в иных поветах?

   — Стоит нам кликнуть!

Неупокою стало грустно. Осцику стоило кинуть кости на одрину. Заспать свой мнимый заговор. Он дяло хорохорился:

   — Покуда Баторий в Вильно, его и венгры не спасут.

   — От твоего ножа?

   — Знайдется... от чего!

Глаза у него зарозовели, веки набрякли, морщины загустели, как у малжонки, употребляющей дешёвые белила на свинце. Неупокой напомнил:

   — В Стенжице шляхта, недовольная сенаторами, устроила шествие с литаврами. Могут твои соумышленники поднять такое в Вильно?