— Иначе нас отбросят дальше, чем стоял прадед, основавший Иван-город[62], — воскликнул царевич.
Лицо его, подбритое по-польски, так и сияло зорькой. Он был красив не по-отцовски, в его миловидности просвечивало почти девическое... Невместно было возражать ему. А следовало — с учётом всего, о чём донесут государю шпыни из слуг. К вопросам веры Иван Васильевич относился слишком ревниво. Афанасий Фёдорович один решился, возвысил голос — впрочем, скорее приглушил, как пыльные ковры в Бахчисарае гасили шарканье чувяков.
Сказано дальновидно, замурлыкал он. Догматы закоснели, а наши попы безграмотны. В закатных странах пасторы и ксёндзы изощряются в христианской диалектике, мы первопечатников изгоняем, дерзнувших восстановить «Апостол»[63]. О, наша темнота!.. Но грех не помнить и другую правду: даже закоснелой верой отцов крепится оборона государства!
Царевич не сразу сообразил, что его поправляют. Ещё немного, и обличат в подрыве русской военной мощи.
Почто Баторий пустил в страну иезуитов, продолжал Нагой. По дьявольскому завету — цель-де оправдывает средства — они совращают униатством православных Речи Посполитой. Сами хранят догматы, пьют чистое, а русских готовы опоить дурящей помесью, лишь бы ослабить перед польским влиянием. Чего же добьёмся мы, пустив к себе католиков, жидов и лютеран? Пошатнём неизощрённую, но крепкую веру народную. И что ему тогда, расшатанному, в ум войдёт? Израда!
Уязвлённый царевич, однако, понимал, что Афанасий Фёдорович кидает ему спасительное вервие. Он не обольщался относительно своих слуг. Всё же не мог смолчать:
— Так ли ты Истому Щевригина наставил?
— Уволь при иноземцах, государь... Истома не за милостью папской едет, а хитрые тавлеи[64] расставлять.
— Не обыграл бы он самого себя, — нашёлся Иван под общий облегчённый хохот.
Радостней всех смеялся Афанасий Фёдорович, боявшийся, как бы царевич не потерял лица, обрушившись на возражателя злобно и грубо, по-отцовски. А так последнее словцо, в меру острое, осталось за хозяином стола. Как, впрочем, и царапина обиды.
Перед подачей последних блюд — груш, взваренных в мёду, солёных слив и сыра — гостям был дан «прохлад», прогулка по саду и хоромам без чинов. В доме наследника на русские обычаи уже явственно падала свежая тень иноземных... Нагой с Годуновым, не сговариваясь, оказались вдвоём на дорожке, багряно и жёлто расцвеченной палым листом. В их примирении Нагой был заинтересован больше. У Годунова было преимущество-мнимое, но для Ивана Васильевича очевидное бескорыстие. Бережёт не наследника, а уродивого сынка, коему никогда не царствовать; дела его на виду — обиход государя. У Нагого всё в тайне, и сила не меряная — некому, кроме него, измерить. Во всероссийской израде-смуте, коли такая последует от поражения или по смерти государя, с кем он соединится: с Земщиной во главе с Мстиславским, запуганным и престарелым, но и озлобленно-униженным «проклятыми грамотами», прямым битьём? С поляками, коли Мария родит сына? Случись несчастье с царевичем Иваном, возможно всё. Как в малолетство самого Ивана Васильевича... В одном уверен государь: ни с Юрьевым-Романовым, ни с Годуновым Нагому не сговориться.
А им довольно оказалось пятиминутной беседы на осенней тропке, чтобы установить мир. Вот уж и яблони опадают, размягчённо произнёс Борис Фёдорович. К холодной и дождливой осени столь ранний листопад. Дальше Великих Лук Обатуре не двинуться. Замах его на Москву — похвальба. Застрял перед деревянным, землёй да дёрном обложенным городищем, ядра вязнут, огонь не берёт. Не позже ноября пойдёт на перемирие, а там у него и деньги кончатся, и Папа с императором вмешаются, коли Истома Шевригин не подкачает. Время подумать о жизни после войны. В первую голову нам не хватает порядка.
Не звать же варягов, подхватил Афанасий Фёдорович, вспомнив застольную беседу. С немцами только торговать, они нам не помощь и не указ. У России свой путь. Распустить народ недолго. Правда, без вольной торговли и промыслов посадские тоже денег не дадут. А приписать их к чёрным слободам, как предлагал Нащокин?
Суть не в посадских, а в крестьянах, нетерпеливо возразил Борис. Они всех кормят, их хлебом и торговля, и воинский чин живут. Воинский чин — всему главизна, он как бы стальными обручами скрепляет самодержавство, то есть единственный порядок, необходимый русским. Его не будет, покуда кормильцы от своих наделов как от постылой жёнки бегают. От шатости Юрьева дня — всей земле шатость! В какой иной стране со всеми их христианскими свободами (выдал себя — читал воззвание Батория!) столько рабочего народа волочится меж двор от Волги до Днепра? Врут, будто от податей бегут. От бессилия властей, лишь с виду грозных. Он, Годунов, часто встречается с простыми помещиками, дом его вроде Челобитной избы...
— Наслышаны.
Борис Фёдорович проглотил намёк, как непрожёванный кусок.
— Они и хвалят государя за заповедные лета, и печалуются, что их отменят после войны, в самое рабочее время.
— Мечтают навечно прикрепить мужиков?
— Как в немцах, в Польше. Иначе — смута и голод.
— От неволи не возмутятся?
— В Польше после «Уставы на волоки»[65] не возмутились. А Жигимонт[66] был слаб. Наш — не допустит.
— Продли, Господи, лета его...
Воротились к столам, сели рядом, обратив внимание многих. Гости заедали мушкатель яблоками и грушами в меду, горьковатый бастр — оливками по-английски. Нагому не припасли любимого кумыса, потягивал сыт — мёд, разведённый в гвоздичной воде. Разошлись на закате. Завтра — Новый год, 7089-й от сотворения нашего бедного мира...
...Первого сентября — пятничное сидение у государя. Кремлёвские совещания проходили в Передней палате и Комнате, царском кабинете, что сразу за Золотой палатой. Крыльцо — от Благовещенского собора, не для самых торжественных выходов. Средняя Золотая служила непарадной приёмной, в отличие от Грановитой. В присутственные дни вход в неё был относительно свободен.
Здесь, ожидая выхода царя, Нагой снова беседовал с Борисом Годуновым — будто и не по делу. Вспомнили Висковатого, несчастного главу Посольского приказа, замученного в первые опричные годы. Но ещё раньше, будучи в силе, он требовал жестокого суда над изографом, расписавшим Золотую яркими символическими образами, не отвечавшими древним канонам.
«Написан образ Спасов, да туто же близко него написана жёнка, спустя рукава якобы пляшет, а под нею: блужение...» Против его челобитья митрополит Макарий созвал Собор. Постановили: дьяку не мудрствовать, заниматься своим. Да и своими, посольскими и тайными делами, он занимался не всегда удачно. Нагой не удержался от запоздалого укола, вспомнив неудачу Висковатого с засылкой казаков-лазутчиков, когда Афанасий Фёдорович был в Крыму. Тех лазутчиков и заставили вести турецко-татарское войско на Астрахань...
Кто без греха! Тем и прекрасна роспись Золотой, что отражает истину, а не мечтание о человеке. Спас обрамлен личинами грехов и доблестей, которые Он приемлет как неизбежные, что и означает: «Спасово человеколюбие». Такие мы есмы: направо — чистота, слева — блужение, безумие, а меж дверей — семиглавый Дьявол, над ним — жизнь с вечным светильником, над нею — Ангел.
Я так толкую, — разговорился Афанасий Фёдорович, заметив, что к их разговору с Годуновым прислушиваются нужные люди. — Жизнь невозможна без дьявольского соблазна, земная нечистота в её основе. Но воля всего живого устремлена к освобождению из этого плена, к ангельскому покою. В Бахчисарае я видел странствующих мудрецов из Фарсистана. Спасение, говорят учителя Востока, в освобождении от жизненного блужения. По их учению душа не один раз пленится земной прелестью, воплощаясь в разных людях, даже и животных. Сходное и в наших Евангелиях есть, отвергнутых Соборами, то есть мысль сия и в христианстве тлела. Чтобы не воплощаться больше, душа должна очиститься от дьявольского желания, земной тягости, страстей, их же и мы греховными почитаем. Тогда — неизречённое блаженство вечной тихости... Впрочем, тут легко впасть в ересь, подобно Висковатому.
