— Знаешь, — прошептал Коля, — монголы имели привычку размягчать мясо, засунув его под седло. Вполне может оказаться, что этот кусок баранины несколько дней наполнялся метаном под задницей у какого-то покрытого жиром пастуха.

— Ешь, — сказала Сейбл тоже шепотом. — Нам нужен пептид.

Коля принял мясо и, закрыв глаза, откусил от него кусочек. Оно оказалось жестким, и чувствовался вкус жира и масла. Позже тот самый паренек принес им чашку молока. Сделав пару глотков, Коля понял, что пьянеет, и вспомнил, что монголы любили перебродившее кобылье молоко. Он выпил необходимый минимум.

После еды космонавтам по очереди разрешили выйти из юрты, чтобы справить нужду, но все время держали под пристальным наблюдением.

Коля использовал эту возможность, чтобы осмотреть все вокруг. Куда бы он ни направлял свой взгляд, везде тянулась огромная и пустая равнина, являвшая собою естественное полотно желтой пыли, которое местами разбивали вкрапления зеленой растительности. По пепельному небу плыли упитанные облака и отбрасывали на равнину тени, похожие на озера. Казалось, сама земля, безбрежная, плоская и невыразительная, заставляла небо казаться маленьким. Место это, очевидно, было Монгольским плато. Коля узнал название, когда изучал по картам их возможный район посадки. Эту землю, расположенную на высоте минимум тысячи метров над уровнем моря, отделяли от остальной Азии могучие естественные барьеры: горные цепи на западе, пустыня Гоби на юге и леса Сибири на севере. С орбиты она казалась обширным чистым листом, немного сморщенной равниной, которую то тут, то там прорезали немногочисленные нити рек, словно первые штрихи еще не начатого пейзажа. И посредине был он…

…в маленьком монгольском селении. Округлые, покрытые грязью и потрепанные непогодой юрты напоминали скорее обглоданные ветром валуны, чем человеческое жилище. Странно, но помятый во время приземления спускаемый модуль «Союза» не так уж сильно бросался в глаза на их фоне. Повсюду бегали и смеялись дети, приветствовали друг друга соседи. Коля заметил стада овец и коз и табуны лошадей. Животные свободно разгуливали и паслись возле селения, наполняя застывший воздух блеяньем и ржанием. Коля вдруг понял, что пусть он и оказался в тринадцатом веке и пусть между его культурой и культурой этих людей пропасть, но основы языка человеческих отношений всегда остаются незыблемы. В самом сердце огромной молчаливой пустынной равнины ему удалось попасть на островок людского тепла. Удивительно, но это его почему-то обнадежило, хотя если вдуматься… Он был русским, попавшимся в руки монголов.

Ночь Коля и Сейбл провели под одним зловонным одеялом, сделанным из чего-то, что пахло конским волосом. Вокруг него раздавался монгольский храп, но когда бы Криволапов ни просыпался, ему казалось, что он видит перед собой сверкающие в тусклом свете очага глаза одного из хозяев стойбища. Под конец Коле стало казаться, что он не спал вообще. А вот Сейбл, наоборот, проспала четыре часа кряду, положив руку ему на плечо. Он не переставал удивляться мужеству этой женщины.

Ночью поднялся ветер, и от этого их юрта скрипела и качалась, словно дрейфующая лодка в море степи. Коле так и не удалось сомкнуть глаз, поэтому он лежал и думал о том, как обстоят дела у Кейси.

Позавтракав, царский грамматевс Евмен отпустил своих пажей. Затем накинул на плечи пурпурный плащ, приподнял тяжелый кожаный полог и покинул свою палатку.

Тучи над лагерем разошлись, явив грамматевсу светло-голубое небо, бледное, словно выцветшая краска, и жаркое утреннее солнце. Впервые за долгое время дождь прекратился. Но когда Евмен взглянул на запад, он увидел там огромный массив вздувшихся бурлящих черных туч и понял, что очередная гроза не за горами. Даже торгующие талисманами, амулетами и прочей дребеденью, а также телами своих детей местные торговцы, которые своими палатками взяли их лагерь в осаду, клялись, что никогда не знали такой погоды.

Евмен направился к палатке Гефестиона. Идти было трудно. На подошвы сапог налипала земля, превратившаяся в липкую желтую грязь, которую беспрерывно месили ноги людей и копыта животных.

Вокруг грамматевса дым тысячи костров поднимался в бледное небо. Из палаток появлялись люди, которые, тяжело передвигая ноги в грязи, несли к кострам одежду и прочие вещи для просушки. Некоторые из них избавлялись от щетины: приказ брить лица начисто был первым нововведением царя, когда тот принял на себя командование армией своего убиенного отца. Очевидно, это должно было уберечь воинов от того, чтобы враг не мог хватать их за бороды в ближнем бою. Как всегда, македонцы роптали, недовольные этим причудливым обычаем греков и этим всеми богами забытым, варварским местом, в которое они пришли, следуя за своим повелителем.

Воины всегда любили поворчать. Но когда их флот оказался в дельте, спустившись в нее по Инду из лагеря повелителя, Евмен и сам пришел в ужас от жары, вони и туч насекомых, роившихся над болотистой землей. Но Евмен был горд своим острым умом, а мудрый человек всегда делает свое дело, какой бы ни была погода. «Дождь смеет падать на головы даже божественных царей», — говорил он себе.

Палатка Гефестиона была огромной, куда больше, чем его собственная. Это показывало, насколько царь благоволил своему ближайшему товарищу. Покои Гефестиона имели несколько вестибюлей и охранялись отрядом гипаспистов[17] — элитой среди пехоты их армии, воинами, которые завоевали себе право называться лучшими пехотинцами в мире.

Приблизившись к палатке, Евмен был остановлен. Конечно, стражник был македонцем. Несомненно, он узнал Евмена, но все же стоял на пути у царского грамматевса, положив руку на рукоять своего острого меча. Евмен желал пройти внутрь. Он спокойно глядел стражу в глаза, и в конце концов воин отступил в сторону.

Враждебность македонского воина к греку-чиновнику была явлением столь же обыденным, как и погода, — хотя эта враждебность и зиждилась на невежестве. Ведь как еще, по мнению этих наполовину варваров, гигантский механизм, которым была армия, их лечил, кормил, приводил в порядок и направлял, если только не благодаря скрупулезной работе канцелярии Евмена? Не оглядываясь, царский грамматевс вошел в палатку.

В вестибюле был бардак. Слуги и пажи приводили в порядок столы, собирали разбитую посуду и обрывки одежды, вытирали пролитое вино и то, что было похоже на кровавую блевотину. Несомненно, прошлой ночью Гефестион очередной раз развлекал своих командиров и прочих «гостей».

Эйсангелевс[18] Гефестиона, маленький жирный суетливый человек с запоминающимися своим рыжеватым оттенком белыми волосами продержал Евмена в вестибюле ровно столько, чтобы грамматевс тоже понял важность его должности, после чего поклонился и указал рукой на личные покои Гефестиона.

Гефестион до сих пор был в ночной рубахе и находился на ложе, слегка прикрытый простыней. Вокруг него кипела работа: слуги доставали его одежды, хлопотали с завтраком, а колонна пажей внесла кувшины с водой. Сам же Гефестион, опираясь на локоть, вяло щипал мясо с подноса.

Под простыней что-то зашевелилось. Из-под нее вылез мальчик, с тяжелыми ото сна глазами, и уселся на ложе, в явном недоумении. Гефестион ему улыбнулся. Пальцами он коснулся своих губ, затем губ мальчика. Похлопав его по плечу, он сказал: «Теперь можешь идти». Тот слез с кровати, абсолютно голый. Слуга накинул ему на плечи плащ и увел из покоев.

Евмен замер на пороге в ожидании, когда на него обратят внимание, старался не выказывать своего презрения по отношению ко всему этому зрелищу. Он жил и работал среди македонцев достаточно долго, чтобы научиться понимать их нравы. Под своим царем они сделались силой, способной покорить мир, но оставались теми горными пастухами, отделяемыми лишь двумя поколениями от традиций своих предков. Порой Евмен стремился попасть на их пирушки, когда это было ему необходимо. Но все же некоторые из этих пажей были сыновьями македонских аристократов, посланных служить офицерам царя, чтобы завершить свое образование. Евмен мог только догадываться, какое впечатление производило на этих молодых людей то, что утром им приходится вычищать содержимое желудка какого-то варвара из его кубка или удовлетворять его потребности ночью.