Под самым сердцем континентов материал мантии начал плавиться и подниматься. Как бы то ни было, а земля никогда не была идеально круглой формы. На поверхности Мира стали появляться пузыри, словно комья грязи, прилипшие к вращающемуся волчку. Со временем земная кора и мантия разломят ядро и деформированная планета будет стараться вновь прийти в равновесие, перемещая эти комья грязи подальше от оси вращения. Как только материки заскользят к экватору, изменятся океанские течения, уровень морей будет повышаться и снижаться на сотни метров, обуславливая резкие климатические изменения.

Пока под землей будут происходить длительные процессы нормализации, жизнь на поверхности Мира будет трудной. Но люди не станут сидеть на одном месте. Граждане Чикаго уже готовились к массовой миграции на юг. Многие выживут.

И люди-обезьяны тоже.

Та-у-которой-крепкая-хватка больше не была такой, как перед вмешательством со стороны Глаза. Исследования ее тела и мозга были направлены на то, чтобы зафиксировать ее возможности и определить место в обширном диапазоне вероятностей. Но Та-у-которой-крепкая-хватка была очень молодой, а машина — очень старой, и совсем не такой совершенной, как прежде. Во время исследований произошел сбой, и наполовину сформировавшийся мозг Той-у-которой-крепкая-хватка был потревожен.

Бесспорно, в этом собранном по кусочкам мире долгое время будут доминировать люди. Но даже они не смогут противостоять леднику. На этой переменчивой, опасной планете было достаточно пустынных мест, которые кто-то должен был исследовать. Достаточно места для существ, у которых имелся потенциал. И не было какой-то определенной причины, чтобы этот потенциал был реализован так же, как и в прежнем мире. В Мире могло произойти что-то другое. Что-то лучшее, возможно.

Та-у-которой-крепкая-хватка взвесила камень в руке и смутно представила себе, как его можно использовать. Она совсем не чувствовала страха. Теперь она была хозяином мира и еще не решила, что делать.

Но она что-то обязательно придумает.

Байсеза ловила ртом воздух и еле стояла на ногах. Играла музыка.

Она посмотрела на стену, на которой было изображение нереально красивого молодого человека, поющего в старомодный микрофон. Именно нереального, ведь он был синтетической звездой, образом, созданным из зарождающихся желаний девочек от девяти до двенадцати лет.

«Бог мой! Да он похож на Александра Македонского», — подумала Байсеза.

Женщина не могла оторвать глаз от переливающейся разными цветами стены, от ее яркости. Она вдруг впервые осознала, каким тусклым и мрачным был Мир.

Встроенная в стену программа сказала:

— Доброе утро, Байсеза. Это твой будильник. Завтрак на столе. Обзор утренних новостей…

— Заткнись, — голос ее казался сухим, хриплым карканьем.

— Как пожелаешь.

Синтетический парень продолжил петь своим нежным голосом.

Байсеза поглядела вокруг. Она была в спальне своей лондонской квартиры. Комната казалась маленькой и захламленной. Большая мягкая кровать была нетронута.

Она направилась к окну. Ее солдатские ботинки тяжело ступали по ковру, оставляя следы темно-красной пыли. За окном предрассветное небо было серым, и из плоских ночных силуэтов стали появляться очертания Лондона.

— Стена.

— Да, Байсеза.

— Что сегодня за день?

— Вторник.

— Назови мне дату.

— А… девятое июня две тысячи тридцать седьмого года.

День после падения вертолета.

— Я должна быть в Афганистане.

Стена откашлялась.

— Я уже привыкла к неожиданным переменам в ваших планах, Байсеза. Помню один раз…

— Мама?

Перед ней стояла еще не полностью проснувшаяся восьмилетняя девочка: босоногая, с выпуклым животиком и растрепанными волосами, одним кулачком она терла глаза. На ней была ее любимая пижама с танцующими мультяшными персонажами, хотя пижама была примерно на два размера меньше, чем следует.

— Ты не говорила, что приедешь.

Что-то внутри Байсезы взорвалось.

— О, Майра…

Девочка сделала шаг назад.

— От тебя странно пахнет.

Потрясенная, Байсеза посмотрела на себя. В своем оранжевом комбинезоне, потертом и подранном, и с налипшим на лицо песком, она показалась себе настолько не к месту в квартире двадцать первого века, как если бы на ней был надет скафандр.

Она изобразила на лице улыбку.

— Думаю, что мне надо в душ. Затем мы позавтракаем и я обо всем тебе расскажу…

Почти незаметно свет в квартире изменился. Она повернулась к окну и увидела Глаз, парящий над городом, словно заградительный аэростат. Она не могла определить, насколько далеко и насколько большим он был.

Между тем над крышами Лондона поднималось зловещее солнце.