Окруженный телохранителями, Александр направился вперед. Он миновал разрушенные фундаменты исчезнувших зданий и подошел к ступеням лестницы, ведущей к месту, где когда-то находился храм. Когда царь поднимался наверх, было видно, что его трясло. Ступив на пустую, покрытую песком платформу, он опустился на одно колено и склонил голову.

— Когда мы были здесь, это место уже было древним, но не разрушенным, — проворчал Евмен. — Бог Амон появился перед ним на своей священной ладье, поддерживаемой в воздухе безгрешными носильщиками, и непорочные девы пели оды божественности. Повелитель вступил в самое священное место в храме, в маленькую залу, крышей которой служили пальмы. И там его встретил оракул. Никогда он не раскрывал вопрос, который задал прорицателю, никому не говорил, ни мне, ни даже Гефестиону. И именно в этом месте Александр осознал свое божественное происхождение.

Байсеза знала эту легенду. После первого паломничества Александра в этот храм македонцы стали отождествлять ливийского бога Амона, изображаемого с бараньими рогами на голове, с греческим Зевсом, а Александр признал в нем своего истинного отца, которым до этого считался царь Филипп II Македонский. До конца своей жизни отцом в его сердце останется Зевс-Амон.

Царь казался разбитым. Возможно, он надеялся, что каким-то образом Слияние пощадит храм и это самое святое для него место уцелеет. Но надежды не сбылись, и лишь смертельный груз времени давил на руины.

Байсеза прошептала Евмену:

— Скажите ему, что так было не всегда. Скажите, что даже спустя девять столетий, когда это место было частью Римской империи, официальной религией в которой стало христианство, здесь, в этом оазисе, все равно будут собираться люди, поклоняющиеся Зевсу-Амону, чтобы помолиться ему и самому Александру.

Евмен с пониманием кивнул и сдержанным тоном передал эти вести из будущего. Царь ему ответил, и грамматевс передал Байсезе его слова:

— Повелитель говорит, что даже боги бессильны перед временем, но девять веков им будет достаточно.

Царь оставался в оазисе день, чтобы отдохнуть и напоить верблюдов, после чего они вернулись на побережье к кораблям.

С момента их возвращения в Вавилон прошла неделя, и Байсеза объявила, что, возможно, Глаз Мардука вернет ее домой.

Ее слова были встречены всеобщим недоверием, даже со стороны ближайших друзей. Она чувствовала, что Абдикадир воспринял это как печальное заблуждение. Ее догадки насчет Глаза и существ, которые за ним находились, вполне могли оказаться выдумками, и все это было не чем иным, кроме как ее желанием верить.

Что касается Александра, то он задал лишь один вопрос:

— Почему тебя?

— Потому что я его попросила, — просто ответила она.

Несколько секунд царь оценивал ее ответ, затем кивнул и позволил уйти.

Поверили ей или нет, но ее товарищи — Абдикадир, Кейси, британцы и македонцы — воздали должное ее откровенности и старались помочь в приготовлениях к уходу, как только могли. Они даже не стали подвергать сомнению день, в который она собиралась их покинуть. У Байсезы не было никаких оснований верить, что все, о чем она говорила, произойдет. Она даже не могла полагаться на то, что правильно понимает свои внутренние смутные ощущения, которые будил в ней Глаз. Но все воспринимали ее серьезно, и ей это льстило, пусть даже некоторые немного злорадствовали, представляя себе, каким посмешищем она станет, если Глаз не оправдает ее ожиданий.

Когда день отбытия наступил, Байсеза и Джош сидели, прижимаясь друг к другу, в зале Мардука под беззвучно мерцающим Глазом. Они уже утолили свою страсть; открыто продемонстрировав свое пренебрежение Глазу, они занимались любовью под его взором, но даже тогда не могли забыть о нем ни на секунду. Все, что им теперь было нужно, что они друг от друга хотели, был отдых.

— Как ты думаешь, — спросил Джош шепотом, — их хоть немного заботит то, что они натворили… мир, который они разорвали на части, люди, которые погибли?

— Нет. А впрочем, вполне возможно, что так они пытаются изучить наши эмоции, и ничего более.

— Тогда они — ниже меня. Когда я вижу, как убивают животное, то начинаю за него переживать, могу ощутить его боль.

— Это правда, Джош, — снисходительно сказала она. — Но ведь тебе все равно, что каждую секунду в твоем животе гибнут миллионы бактерий. Мы — не бактерии. Мы — сложно устроенные, независимые существа, обладающие сознанием. Но они настолько превосходят нас, что в их глазах мы становимся ничем.

— Тогда с чего бы это им отправлять тебя домой?

— Не знаю. Думаю, потому что это их позабавит.

Он сердито посмотрел на нее.

— То, чего хотят они, не имеет значения. Байсеза, ты уверена, что точно этого хочешь? Даже если ты вернешься, что, если Майра отвергнет тебя?

Она повернулась и посмотрела на него. В тусклом свете масляных ламп глаза Джоша казались огромными, а кожа — очень молодой и гладкой.

— Это смешно.

— Разве? Байсеза, кто ты? Кто она? После разрыва мы все стали осколками себя, разбросанными между мирами. Возможно, какой-то осколок тебя мог вернуться к какому-то осколку Майры…

Внутри нее бушевало негодование, смешанные чувства к Джошу и Майре боролись между собой.

— Ты не соображаешь, о чем говоришь.

— Ты не можешь вернуться, Байсеза, — вздохнул он, — это ничего не изменит. Останься здесь, — он схватил ее за руку, — нам нужно строить дома, выращивать урожаи… растить детей. Останься здесь со мной, Байсеза, и подари мне детей. Этот мир уже не чужой нам артефакт: он стал для нас домом.

Неожиданно она смягчилась.

— О Джош, — прошептала она и прижала его к себе, — дорогой мой Джош. Поверь, я хочу остаться, хочу. Но не могу. Дело не только в Майре. Это возможность, которую они дали лишь мне. Каковы бы ни были их намерения, я должна ею воспользоваться.

— Почему?

— Потому что тогда я, возможно, пойму причину того… почему все это произошло с нами. Узнаю, кто они. Выясню, что мы могли бы сделать с этим в будущем.

— Вот как, — грустно сказал Джош. — Я должен был догадаться. Я могу спорить с матерью о любви к ребенку, но не могу стоять на пути воинского долга.

— Джош…

— Возьми меня с собой.

Ошеломленная, она отпрянула.

— Я такого не ожидала…

— Байсеза, ты для меня все. Я не хочу оставаться здесь без тебя. Я последую за тобой, куда бы ты ни пошла.

— Но меня могут убить, — мягко сказала она.

— Если я умру вместе с тобой, то умру счастливым. Без тебя мне незачем будет жить.

— Джош… я не знаю, что сказать. Я только и делаю, что причиняю тебе боль.

— Нет, — сказал он ласково. — Майра всегда там — если не между нами, то на твоей стороне. Я понимаю.

— Пусть даже так, никто меня так никогда не любил.

Они заключили друг друга в объятия и некоторое время молчали.

— А знаешь, у них ведь нет имени, — сказал вдруг он.

— У кого?

— У тех злобных умов, которые стоят за всем этим. Они — не Бог и не боги…

— Ты прав, — сказала она. Байсеза закрыла глаза. Даже в тот момент она могла ощущать их, похожих на запах ветерка из самого сердца старого, умирающего леса, сухого, скрипящего, мучимого гнилью. — Они — не боги. Они принадлежат этой Вселенной… как и мы, они в ней рождены. Но они — стары… ужасно стары, мы даже представить себе не можем насколько…

— Они живут слишком долго.

— Наверное.

— В таком случае давай их так и назовем. — Он дерзко посмотрел на Глаз, высоко подняв голову. — Перворожденные. И пусть горят они в аду.

В честь необычного отъезда Байсезы Александр велел организовать невероятное торжество. Праздник длился три дня и три ночи. Были соревнования атлетов, забеги на лошадях, танцы и музыка, и даже императорская охота в монгольском стиле, рассказы о которой поразили Александра Великого.

В последнюю ночь празднования Байсеза и Джош были приглашены в качестве почетных гостей на богатый банкет, проходивший во дворце вавилонских царей, в котором теперь жил Александр. Сам царь оказал ей честь, переодевшись в Зевса-Амона, своего бога-отца: он был в тапочках, в пурпурном плаще и с рогами на голове. Банкет оказался буйным, шумным, пьяным мероприятием, похожим на пирушку команды регби после соревнований. В три часа ночи выпивка одолела Джоша, и слугам Александра пришлось унести его в отведенные для него покои.