Наконец Гефестион признал Евмена.
— Ты сегодня рано, грамматевс.
— Мне так не кажется. Если только солнце не начало снова прыгать по небу.
— Значит, это я опоздал. Эх! — он указал секретарю на вертел с мясом. — Отведай. Никогда бы не подумал, что мертвый верблюд может быть таким вкусным.
— Оттого индийцы кладут в еду так много специй, что едят гнилое мясо, — заметил Евмен. — Уж лучше я буду довольствоваться фруктами и бараниной.
— Ты действительно скучный, Евмен, — сказал Гефестион напряженно.
Евмен проглотил обиду. Несмотря на бесконечную вражду эллина с македонцем, первый считал, что понимает настроение последнего.
— А ты скучаешь по царю. Осмелюсь предположить, что вестей нет.
— Даже половина наших лазутчиков не вернулась.
— Ты находишь утешение, забываясь между бедрами пажа?
— Ты слишком хорошо меня знаешь, грамматевс. — Гефестион бросил вертел на тарелку. — Возможно, ты прав насчет специй. Все же они пробивают себе дорогу в кишках, как наши всадники сметают ряды персов…
Он встал со своего ложа, скинул ночную рубаху и облачился в чистую тунику.
Евмен всегда считал, что этот македонец не похож на своих соплеменников. Ростом он превосходил большинство из них, у него были правильные черты лица, несмотря на довольно длинный нос, удивительные голубые глаза и черные волосы, которые он коротко стриг. Гефестион умел себя вести, но в то же время оставался воином, о чем свидетельствовали многочисленные шрамы на его теле.
Всем было известно, что со времен их детства Гефестион был ближайшим другом царя и любовником со времен их юности. У Александра были жены, наложницы и другие любовники, последним из которых стал напоминающий чем-то червя персидский евнух Багоас, но правитель однажды, выпив слишком много вина, признался в присутствии Евмена, что для него Гефестион всегда оставался самым верным другом и единственной любовью всей его жизни. Царь, который всегда был осторожен даже со своими друзьями, назначил Гефестиона командовать этой частью своей армии, а перед этим сделал своим хилиархом[19], то есть своим визирем, на персидский лад. В сердце Гефестиона тоже не было места для других. Его пажи и любовницы, которые должны были согревать его, когда правителя не было рядом, были для него ничем.
— Тебе доставляет радость видеть, как я тоскую по нашему повелителю? — спросил Гефестион, одеваясь.
— Нет, — возразил Евмен. — Я тоже за него беспокоюсь, Гефестион. И не из-за того, что он мой царь и его потеря принесет нам невероятное опустошение. За него я действительно волнуюсь. Ты можешь мне не верить, но, тем не менее, это правда.
Гефестион пристально посмотрел на грека, затем подошел к ванне, обмакнул в воду кусок фланелевой ткани и приложил ее к своему лицу.
— Я верю тебе, Евмен. Мы с тобой через столько всего прошли, сопровождая нашего повелителя в его великом путешествии.
— На край света, — мягко сказал царский грамматевс.
— Да, на край света. А теперь, кто знает, может, даже за его край… Дай мне еще немного времени. Пожалуйста, присядь, выпей воды или вина, отведай фруктов…
Евмен сел и взял несколько сушеных фиг. Это действительно было длинным путешествием, подумал он. И как странно, как жаль, что ему суждено закончиться здесь, в этом безлюдном месте, вдали от дома.
Подгоняемые в спину остриями копий воинов железного века, Байсеза, Сесиль де Морган, капрал Бэтсон и три сипая, приставленные их сопровождать, взошли на последний гребень. Перед их глазами предстала дельта Инда — равнина, пересекаемая сияющей широкой неторопливой рекой. На западе, в море, Байсеза заметила очертания кораблей, скрываемых густым туманом.
Байсеза с удивлением узнала в них триремы.
Перед ней раскинулся военный лагерь. Вдоль берегов стояли палатки, и кольца дыма от бесчисленного множества костров поднимались в утреннее небо. Одни палатки были огромными и стояли открытыми, как торговые лавки. В лагере все было в движении, все шумело и бурлило. Здесь были не только воины: мимо палаток медленно шли женщины, многие из которых несли что-то тяжелое, по мокрой земле шныряли дети, а по развороченным дорожкам носились собаки, куры и даже свиньи. Еще дальше, на поросшей болотной травой земле, за массивными ограждениями держали лошадей, верблюдов, мулов, стада овец и коз. Все и вся в лагере были испачканы в грязи: и самые высокие верблюды, и самые маленькие дети.
Невзирая на грязь и усталость, де Морган, казалось, был в приподнятом настроении. Благодаря своему образованию, на которое «родители выкинули столько денег», он знал гораздо больше о том, что происходит вокруг, чем Байсеза. Он указал на открытые палатки.
— Видите их? — спросил он. — Солдаты должны были обеспечивать себя провизией сами, поэтому за войском всегда шли эти торговцы — многие из них финикийцы, если я правильно помню. Здесь можно найти всевозможные товары, есть бродячие театры, даже суды, чтобы вершить закон… И не забывайте, что эта армия в походе уже долгие годы. Многие из солдат за это время завели себе любовниц и даже успели обзавестись женами и детьми. Это воистину странствующий город…
Байсезе в спину уперся железный наконечник длинного македонского копья — сарисса, как называл его де Морган. Пора идти дальше. Они начали утомительный спуск с гребня в лагерь.
Байсеза старалась скрывать свою усталость. По просьбе капитана Гроува она отправилась с отрядом лазутчиков, чтобы попытаться наладить контакт с этой македонской армией. Они несколько дней двигались по долине Инда и на рассвете этого дня сдались патрулю македонцев, надеясь, что те их отведут к своему командованию. С того момента они прошли, наверное, километров десять.
Вскоре они были среди палаток, и Байсеза обнаружила, что ступает по грязи, перемешанной с навозом. Повсюду стоял запах животных. Это место напоминало скорее фермерский двор, чем военный лагерь.
Немного погодя их окружила толпа людей, которые с любопытством рассматривали ее летный костюм, утренний костюм де Моргана и ярко-красные саржевые мундиры британских солдат. Большинство из воинов были невысокими, ниже даже, чем сипаи, но широкими, коренастыми и явно очень сильными. Туники на них были зашиты и залатаны, их кожаные палатки носили на себе следы износа и ремонта. Несмотря на это, щиты воинов сверкали позолотой, и даже у лошадей во рту были серебряные удила. Это была невероятная смесь убожества и богатства. Байсеза могла убедиться в том, что эта армия провела уже долгое время в походах, но была победоносной, отчего у солдат появлялись предметы роскоши, о которых прежде они не могли и мечтать.
— Ну как, что думаете? — казалось, ее реакция интересовала де Моргана сильнее, чем сами македонцы.
— Я не перестаю повторять себе, что я и вправду здесь нахожусь, — медленно ответила она. — Мне действительно это не снится: каким-то невероятным образом я попала в лагерь армии, существовавшей за двадцать три века до моего рождения. Я знаю многих людей из своего времени, которые многое бы отдали, только чтобы оказаться на моем месте.
— Да, но по крайней мере мы — здесь, и это что-то.
Байсеза споткнулась и сразу была вознаграждена очередным уколом сариссы в спину.
— Вы знаете, а ведь мой пистолет все еще при мне, — мягко сказала она. Македонские воины, которым они сдались, вероятно, не увидели в их огнестрельном оружии угрозы, поэтому разрешили своим пленникам оставить его, забрав лишь ножи и штыки, — и я едва сдерживаюсь, чтобы не поддаться искушению забыть о безопасности и заставить моего конвоира засунуть эту палку в его архаическую пасть.
— Я бы вам этого не советовал, — сказал де Морган рассудительно.
Когда Гефестион был готов приступить к своим обязанностям, Евмен велел своему слуге принести список личного состава и бумагу. Документы закрыли весь низенький столик. Каждое утро Евмен и Гефестион почти всегда начинали с рассмотрения нескончаемых вопросов управления многотысячной армией: боеспособность различных подразделений, распределение жалованья, пополнение, оружие, доспехи, одежда, вьючные животные — работа, которой всегда хватало, даже когда армия несколько недель оставалась на одном месте, как и сейчас. Ко всему этому добавились потребности флота, который швартовался в устье дельты.
