Но в этот момент Яня укусила его за ухо и прошептала: — Оставь этих стариков, пусть болтают…
— Хотим Большой Шамон! — раздались голоса. — Старик, выдай третий смысл!
— Хорошо, друзья, поднимем бокалы в последний раз, — Очиров достал инструмент странного вида и стал его настраивать. Необычный шипящий звук медленно поплыл над людьми. Иван почувствовал щемящее волнение и, словно укрываясь от него, зарылся лицом в волосы девушки.
— Я люблю народ, — сказал он, и губы его, целуя, отправились в путешествие от мочки уха девушки до кончиков ее губ, медленно отодвигая платок. — Хорошо отношусь к простым людям, честное слово…
Губы ее раздвинулись не то в улыбке, не то в ожидании его губ:
— Не пей больше, Неистовый. Сейчас они начнут Шамон, но нам лучше уйти…
— Шипп-ип-элл-ллл… — первый же звук инструмента Старика вонзился в сердце Ивана, как тоска пустыни, как ожидание невозможного. Да и сам Очиров вдруг преобразился, он стал солидней.
— Во дает!
Публика входила в транс, раскачиваясь в такт «шипам», которые не были аккомпанементом, а скорее всего, задавали некий космический ритм. Иван чувствовал, что начинает проваливаться в тягучую, теплую жижу. «Все правильно, — думал он. — Так и должно быть». Но тут Яня стала дергать его за ухо, вначале тихонько, а потом — ломать ушную раковину, и Иван очнулся. Он не знал, о чем идет речь, и даже вообразить себе не мог смысл происходящего. Ему было приятно — вот и все.
По поведению публики он понял, что это и есть тот самый сверх-язык, о котором толковал ему Алов.
Публика валялась как попало, у некоторых изо рта шла пена. Яня все настойчивей тянула его в другую комнату. «А, пошли вы все», — внезапно подумал Иван, освобождаясь от космического ритма, и снял платок с лица девушки, чтобы поцеловать ее. Но в самый последний момент задержался на мгновение, потому что верхняя губа у нее была раздвоенная — заячья.
На следующий день Обнорски работал в поте лица, он бурил и бурил, продвигаясь вдоль разлома к тому месту, где, по его расчетам, должен быть материковый пласт уранита. Но содержание элементов распада нисколько не уменьшилось, но даже увеличилось.
Стали часто попадаться куски того самого странного минерала, из которого было сделано ожерелье Яни. Несколько раз Иван сидел в глубокой задумчивости, не замечая палящего солнца, перебирая псевдообсидиан. Что бы это значило? По виду он напоминал темное стекло, спекшийся от большой температуры песок.
Совершенно случайно он поднес один кусок к счетчику Гейгера, и тот отчаянно засигналил.
Кусок псевдообсидиана выпал у него из руки.
Не может быть. Так сильно «фонить» может только уранит — но это не он, — или железо с наведенной активностью — но это не железо.
Стекло же не может быть таким сильным источником излучения, еслитолько… Он вспомнил, что когда-то неуничтожимые радиоактивные отходы запаивали в стеклянные капсулы.
Пролежав лет пятьсот, и сами капсулы должны «фонить»…
Иван бросился к «Ралли» срочно вызывать диспетчера. Наконец Шутин ответил. Обнорски долго не мог собраться с мыслями:
— Послушай-ка, главный диспетчер, ты говорил, что в этих местах нет никаких захоронений отходов? Прошу подтверждения еще раз! Прием.
— Здравствуй, Иван. Ничего такого я не говорил.
— Как не говорил? — закричал Иван и вспотел от ужаса. — Я своими ушами слышал, что…
— Что в памяти компьютера никаких сведений о радиоактивных свалках в том районе нет. Верно? Так я это подтверждаю!
— Не понимаю, казуистика какая-то. Внесено, не внесено…
— Объясняю. Сведения у нас о захоронениях в тех районах только с двухтысячного года…
— А раньше?
— А раньше они считались государственной тайной и ни на какие карты не наносились…
— Значит…
— Значит, ты вполне мог оказаться на древней свалке, которой в памяти компьютера нет.
— Да как же так? — закричал Обнорски. — Скрывать свалку от людей, которые на ней живут и травятся? Как же такое возможно?
— Вот так! А ты что, собираешься на этой свалке жить? Значит, ты на свалку напоролся, Пионер Геологии?
— Не знаю, раздавленные капсулы, сплошной плутоний и стронций в пробах…
— Ну, Ваня, ну и насмешил! Ха-ха!
— Я не понимаю, что тут смешного.
— Возвращайся в министерство — тогда поймешь, Разведчик Залежей! Обнорски выключил микрофон и некоторое время сидел в шоке. «Хорошо же они меня проучили, старые пер…ны!» Он услышал хохот, визгливый и громоподобный, в курилках, коридорах и кабинетах…
Потом спохватился — «Бежать! Скорее!» Он бросился к «Ралли» и повыбрасывал все собранные пробы. Дал газ, уезжая, оглянулся.
На холме стоял забытый бур и продолжал бурить.
Дом Старика, как ему показалось, был пуст.
Да это и к лучшему, никого видеть он не хотел.
Иван бросился к себе наверх и стал бросать вещи в чемодан. На смятой постели он увидел радиоактивное ожерелье и поежился от мерзкого ощущения.
Сбегая вниз по лестнице, он внезапно услышал «шипы» и остановился. «Что такое? Неужели Шамон?». Обнорски достал ручной лазер и проверил его. Сейчас он рассчитается с этим клоуном. Взяв лазер наизготовку, он пошел на звуки.
Между «шипами» послышался голос, но какой-то иной, более глубокий и сочный, чем у старика. Через приоткрытую дверь одной из задних комнат он увидел Очирова, тот сидел на корточках, спиной к Ивану и раскачивался в такт «шипам». «Ага, тренируется. Сейчас я его прикончу», — подумал Иван, но тут же понял, что Старик молчит, а говорит кто-то другой в глубине комнаты. Но кто? Иван заглянул, никого не было. Подошел ближе, посмотрел через плечо Старика…
— Ах ты старый обманщик! — Иван схватил Старика за ворот. Он понял, что тот на самом деле ничего не понимает, а просто имитирует на Шамонах старую пластинку, шаманя и доводя публику под эти гремучие слова до истерики.
И «шипы» тоже были здесь, на пластинке.
Это были трещины и царапины, пересекавшие звуковое поле. А Ивану они казались космическим ритмом.
— Жулик, я прикончу тебя, — Обнорски хотел повернуть Старика лицом к себе и показать ему лазер, чтобы тот почувствовал страх.
Старик медленно поднял вверх свое лицо, Иван заглянул в него… Так близко он его еще не видел. Оно было ужасно, большие белые глаза, изъеденные лишаями, сгоревшая кожа, бессмысленная улыбка… Иван не знал, понимает ли его Старик. Лазер заплясал у него в руке, и он опустил его: «А имею ли я право судить этих несчастных?» Старик, подождав некоторое время с запрокинутой головой, снова наклонился вперед, возвращаясь к своему занятию. Иван вышел.
«Ралли» с прилежным рокотом отмерял свои километры, шлейф пыли тянулся по пустыне, Обнорски возвращался. «Все ложь, — думал он. — Ложь позади и ложь впереди. Мир искаженных понятий. Чиновники в министерстве играют в свои словесные игры, а дикари на свалке — в свои. И все довольны!» О, как ему хотелось домой, в город, в удобную квартиру с автономной очисткой воздуха.
Ну что же он им скажет: «Извините, старики, я не буду больше. Дайте мне мой оклад, мой письменный стол. Я буду сидеть тихо».
Вдруг кто-то показался впереди, шел размашисто и уверенно. Обнорски встрепенулся, иногда на самом дне отчаяния вдруг родится надежда. И он почувствовал сейчас не надежду даже, нет, а только предвкушение ее — легкий холодок под сердцем…
Но это был старый знакомый — сумасшедший пророк, отмахавший в бодром темпе психа не одну сотню километров и по-прежнему полный энтузиазма. Обнорски остановил «Ралли» и приоткрыл дверь:
— Может, ты пить хочешь?
— И будешь проклят и ты, и дети твои… — старик излагал свою программу, обрадованный, что нашелся слушатель.
— Ты знаешь, старина, это самые правдивые слова, которые я слышу за последнее время, — ответил, подумав, молодой человек. — Я действительно проклят, вот только не знаю за что…
Старик для пущей убедительности замахнулся на него палкой, и Обнорски поспешно захлопнул дверцу и дал газ. Но старик успел таки, трахнул по капоту «Ралли» посохом — древним как мир.
