- Ну, что делать будем? - спросил её Джереми.

А, может, ерунда это всё - толпа на "длинном", костры... Почему нельзя медитировать в одиночку? Он - человек, личность. Ничем не хуже других. Пусть и дикая, неприрученная, обиженная, но внутри него бродит музыка, точно вино в закрытой бутыли... его собственная музыка, его сила, его суть, и он заставит её послужить общему благу. Джереми закрыл глаза. Сосредоточился. Тень дерева едва ощутимо гладила его по щеке.

Обычно тему задавал Хорёк, но он и сам может симпровизировать. Джереми лежал на скамейке, расслабленный, погружённый в тишину. Сквозь плотный войлок наушников пробивалось только слабое, почти неразличимое попискивание, тончайшие - не нити даже - а ворсинки музыки, да гулко стучала кровь в висках.

"Пусть всё будет хорошо... у меня, у Вилины, у всех... - прошептал он. - Пусть мир станет, как одна большая Экола, где каждый счастлив, где работники работают, а художники - творят, и всё идет, как надо".

Он повторил эти слова несколько раз. Рассмотрел со всех сторон, поворачивая то так, то эдак, окружил золотым светом и, непроизвольно застонав от напряжения, с силой втиснул их в пространство, во время, в кисейную ткань бытия.

Его медитация о счастье являлась, по сути дела, молитвой, в которой не было Бога, а значит, не было смысла. Но вместо ожидаемого облегчения вдруг нахлынула величайшая беспомощность. Слаба человеческая мысль, и зернышка горчичного не шелохнет, куда уж ей двигать горы. Он вдруг увидел себя со стороны - маленького и наивного, с грандиозными надеждами и абсурдным намерением спасти мир.

Да хоть сто, хоть двести, хоть тысяча - таких маленьких - ничего не смогут изменить. Неужели Хорёк врал - им всем? Неужели все взрослые - врали?

Ему сделалось жутко. Он задыхался. Тёмная жидкость вставала стеной, как океанские волны, плескала в рот, ноздри - ещё немного и она хлынет в легкие. Кто-то сильный пригибал его голову и держал - лицом вниз - в наполненной ванне. Чьи-то руки на хребте... он боролся, отчаянно, страшно, бился за собственную жизнь, колотил по воде ладонями. Прямо перед ним извивался, как пиявка, длинный седой волос, и был он почему-то ещё страшнее, ещё отвратительнее, чем впившиеся в шею пальцы.

Когда он уже почти захлебнулся, пальцы разжались. Он выскочил из ванны, как пробка из бутылки, хватая ртом воздух. Уши заложены - вероятно, в них попала вода - но он всё равно слышал громкие всхлипывания, и сам плакал от ужаса. Тусклая лампочка дрожала под потолком, и гудел старый, оцинкованный кран, из которого текло, и расходилось кругами...

- Колючка! Что с тобой? Джереми! - кто-то тряс его за плечо, не сильно, а точно испуганно. - Ты что, заснул?

Он вынырнул, наконец, из кошмара. Солнечный летний день расплывался в зрачках.

Заснул? Да, наверное. Конечно, это сон.

Джереми с трудом поднял голову, ещё чувствуя чужую, холодную пятерню на шее. Перед ним стояла Вилина с его наушниками в руках, бледная, растрепанная - небрежно закрученные волосы ощетинились шпильками - и смотрела на него с беспокойством.

- Привет, - с трудом выдавил он из себя и трясущимися пальцами оттянул воротничок тенниски. - Как дела, Вилина?

- Да ничего...

- Какая-то ты печальная. У тебя проблемы?

- Да нет, мне надо у Фреттхена таблетки забрать. А он начнет спрашивать, куда я дела те, что он мне уже дал.

- Какие таблетки?

- Ох, Колючка!

Вилина опустилась на скамейку и доверчиво положила голову ему на плечо. Джереми замер, сидел, не шелохнувшись, боясь её спугнуть. Его охватил осторожный восторг. Так бывает, когда тебе на ладонь садится диковинная птица или бабочка, ты застываешь в неудобной позе, почти не дыша - и любуешься. Пьешь глазами красоту и не можешь напиться.

- Что-то я запуталась, Дже. Что-то не так, а что - не могу понять. Роберт как-то странно себя ведет. Без конца придирается, вечно в чём-то подозревает. Какой-то злой весь, ощеренный. Нет у нас близости, понимаешь? Как будто он телом со мной, а мыслями где-то в другом месте.

- Он мне никогда не нравился, твой Роберт. Вечно помалкивает. Поди, догадайся, что у такого на уме.

- Да нет, он хороший, добрый. Может, всё дело в этих таблетках? Может, они дают побочный эффект?

- Какие таблетки, Вилина? - повторил вопрос Джереми, не поворачивая головы и боясь пошелохнуться.

- Таблетки любви. Когда я первый раз её проглотила - у Хорька, перед свадьбой - мне стало так хорошо. Невесомо, радостно. Знаешь, бывают такие штуки, чтобы мыльные пузыри пускать? Кольцо на палочке и баночка с мыльной пеной. Сунешь кольцо в баночку, дунешь и пузырь растёт, растёт, переливается на солнце. Так вот, я как будто оказалась внутри такого пузыря. Все чувства исчезли - осталась одна эйфория. И вот... радуга, церемония эта... все было, как во сне. Мне Фреттхен целую упаковку дал, сказал принимать каждое утро по одной. Я и принимала. И всё мне казалось радужным. Особенно с утра. А к вечеру потихоньку сдувалось, как воздушный шарик. Может, и у Роберта также? Помнишь, я тебя на пляже встретила? Пришла домой, а он не спит. Мы тогда в первый раз поругались.

- Помирились?

- Да. Но всё равно, какой-то осадок остался.... А вчера я хватилась - таблеток нигде нет. Они в пакете лежали - может я подумала, он пустой? И случайно их с пакетом выбросила? Мы весь дом перерыли, так их и не нашли. Роберт послал меня к Фреттхену, а я начала убираться, потом готовить, протянула до обеда. А после к нам заглянули Дэвидсоны. Я заболталась и совершенно забыла про эти таблетки.

- Ну и что ж, что забыла? Что-то случилось?

- Да ничего не случилось, - ответила она грустно. - Просто таким странным я его ещё не видела. Знаешь, мне даже показалась, что у него паранойя. Он какой-то бред нёс про то, что я за ним слежу. Как будто бес в него вселился. Как будто это не мой Роберт, а кто-то чужой. Мы ещё к Дэвидсонам на пати ходили.

- Да? А я и не знал ни про какое пати.

- Туда только взрослых приглашали. Старше двадцати одного года. Шампанское, фуршет. Роб выпил шампанского и стал совершенно невменяемым. Стал как-то очень зло шутить - совершенно на него не похоже. А как он вцепился в эту Айрин, ты бы видел. Она по сравнению с ним - карлик. Помнишь её?

- Твоя соседка? Такая пухленькая?

- Ага. Так он подхватил её, и весь вечер танцевал только с ней. Разошёлся так, что даже стал прижимать к себе и тискать. Мне было так стыдно, хоть провались, - голос её сорвался.

Джереми с ужасом понял, что она плачет. Никогда ещё он не чувствовал себя так плохо. Что может быть хуже, чем наблюдать боль любимого человека и осознавать, что ничем не можешь помочь?

Он осторожно высвободил руку и обнял Вилину за плечи.

- Не расстраивайся, ну что ты. Ну? Хочешь я угоню лодку - я нашел за "длинным пляжем" целую кучу катеров - и увезу тебя от этого придурка?

- Нет, нет, он не придурок. Это все таблетки, я знаю, - всхлипывая отозвалась она. - Может их надо каким-то курсом принимать, а я их случайно выкинула.... Вот и пошла побочка. Это я виновата, Колючка, - выдохнула она беспомощно.

- Ты ни в чем не виновата, не накручивай себя, - он провёл дрожащими пальцами по ее тонким волосам. - Возьмешь у Хорька таблетки, и все опять станет как раньше. Хотя, он не стоит и твоего мизинца, этот неотёсанный болван. Эх, был бы я на его месте, я бы с тебя пылинки сдувал.

- Колючка, милый, ну о чём ты говоришь? - Вилина улыбнулась сквозь слёзы. - Ты ещё совсем ребенок, тебе только мыльные пузыри пускать.

- Да у меня их и не было никогда. Может, это для девчонок игрушка?

- Почему для девчонок? Пузыри все пускают. Для девочек - куклы. Я сама их вязала, кстати. И глаза им пришивала из пуговиц. Стеклянные, с огоньком внутри. Как человеческие, глаза получались.

- Вязаные куклы, - эхом отозвался Джереми.

- Что здесь происходит?!

Хорёк оправдал свою кличку - подкрался, как зверёк, незаметно. Может, он стоял за кустами акации и подслушивал?