Народ на вольном ветру Воробьёвых гор остыл от ярости и разошёлся по домам, поверив царю, что он накажет Глинских. Однако Иван обманул горожан: виновных в пожаре не искал и наказывать Глинских не думал, а зачинщиков бунта велел схватить. И вскоре они, числом тридцать семь, оказались в руках Разбойного приказа.

Когда царь отдал повеление казнить бунтовщиков, никто из близких не осудил молодого государя за эту жестокость. Анастасия могла бы посмотреть на него так, что он пожалел бы о своём зверстве. Но она по воле Ивана сидела в Коломенском. Один лишь священник Сильвестр пытался усовестить государя, предотвратить казнь невинных.

   — Остановись, государь. Зачем нарушаешь Священное Писание, предаёшь смерти невинных, а виновных покрываешь милостью?

Царь взъярился и в гневе, с искажённым до лютости лицом, крикнул:

   — Как смеешь ты, раб, осуждать меня!

Сильвестр был бесстрашен и ровно, спокойно сказал:

   — Смею, государь, потому как тебе во благо. Страшный пожар на Москве — то наказание Господне за грехи твои и наши. Всевышний ждёт от нас покаяния, но не новых злодейств и грехов.

Царь Иван пробежался по трапезной, словно молодой вепрь, остыл малость, остановился близ Сильвестра, ткнул его перстом в грудь:

   — Смел и дерзок ты! Таких люблю, хотя ты и заслуживаешь опалы. Бог с тобой, оставайся моим духовником, но встречь мне больше не иди!

   — Не отрекаюсь от сказанного, — ответил отважный священник. — Теперь иду к христианам радеть с ними за стольный град.

Игумен Филипп тоже все дни пожара пребывал среди горожан, помогал им словом и делом одолеть зловещую стихию. Наконец он дождался того часа, когда лишь пепелища дымились. И тогда быстро собрался в путь и вместе со своими служителями, не дождавшись царской грамоты, уехал. Понимая состояние молодого царя, он не добивался от него милости. Череда событий: венчание на царство, свадьба, небывалый пожар, смерть дяди, бунт, казни — всё это надломило неокрепшие силы и здоровье государя. Он заболел душевным смятением и признался духовнику Сильвестру: «В душу мою вошёл страх и трепет в кости мои».

Как и Сильвестр, игумен Филипп был человеколюбивым и милосердным пастырем. Он простил царю, что тот не исполнил своего обещания и обманул соловчан. Но он не мог простить ему невинных жертв. Не мог оправдать и то, что москвитяне были не только обездолены, но и подавлены страхом, жестокостью царя. Покидая Москву, Филипп страдал оттого, что стольный град был уничтожен пожаром.

Перед отъездом из Москвы Филипп наказал своему келарю купить красок, сусального золота, кипарисовых досок — всё для иконописной мастерской. Но предупредил:

   — В Москве ты, Филимон, ноне не купишь этого, так в Твери и в Вологде поищи. Я же в Старицах побываю. Тебя в пути догоню. — С тем и уехал. Не мог на сей раз он проехать мимо отчего дома. Да и сердце звало. Вещало оно какую-то беду, но разгадать вещуна Филиппу не удалось.

А она ждала его в Старицах. Путь до них был не ахти какой долгий. По майской соловьиной поре уже и дороги просохли. Ехал игумен в сопровождении троих верховых и оружных крепких иноков и двух паломников, кои напросились в попутчики. На третий день долгими сиреневыми сумерками Филипп выехал к Волге и вскоре увидел золотые маковки собора Успения Божьей Матери. Тут же купола и шатры церквей показались, княжеские палаты, дома, берег Волги, и вот уже наплавной мост ниткой через реку протянулся, за ним песчаный подъём к городским воротам забелел. Ворота распахнуты, и стражей близ них не видно — мирная пора. Но кто-то побежал от ворот в город. Филипп сидел рядом с возницей. И зорок был, а не рассмотрел в наступивших сумерках человека. Да, похоже, по одёжке был холоп, а чей — можно только гадать. Вот и подъём одолели лошади и в Старицы въехали. И показалось Филиппу странным то, что улицы города были пустынны. В прежние-то годы в эту пору на Крестовой улице от гуляющих было тесно, а по Богдановской и вовсе не пройдёшь. Никому не хотелось сидеть дома в соловьиные вечера. Ноне же и на главной улице ни души, наглухо закрыты ворота, ставни домов. Удивился Филипп да и велел гнать лошадей к своему подворью. Но лишь только они свернули на малую улицу и поравнялись с подворьем князей Голубых-Ростовских, как ворота распахнулись и из них выскочили вооружённые холопы. Двое из них схватили под уздцы лошадей и мгновенно завернули во двор. Другие же встали перед верховыми монахами и паломниками, преградив им путь. Филипп и опомниться не успел, как оказался на подворье князя, ворота захлопнулись, к нему подскочили двое и стащили с повозки. И только тут Филипп пришёл в себя.

   — Как посмели?! А ну, прочь руки! — крикнул он и с такой силой толкнул холопов, что они разлетелись в разные стороны и упали на землю.

Гневный Филипп направился к воротам. На пути у него встали два вооружённых саблями холопа.

   — Прочь, тати! — потребовал Филипп.

Они подняли сабли.

   — Не ищи лиха, святой отец, — сказал один из холопов. — Идём к князю, там и спрашивай о своей судьбе.

   — Ведите к злодею! Мы с ним поговорим! — отозвался Филипп.

Его привели в полутёмную людскую, усадили на скамью, велели ждать.

В сей час князь Голубой-Ростовский слушал в уютном покое стоявшего перед ним видока Сатина. Изменив в прежние годы князю Андрею Старицкому, Судок прилежно служил князю Василию. Он ещё в Москве высмотрел Филиппа, следил за ним, а когда тот покинул стольный град и взял путь на Старицы, Судок, не жалея коня, обошёл Филиппа и ждал, пока игумен не появился близ города. Сатин же вывел на Филиппа холопов, а теперь докладывал Василию о том, что Филипп Колычев схвачен и пребывает в людской.

   — Что повелишь делать с ним, князь-батюшка? — спросил Сатин.

   — Пусть отведут его в подклет, я же приду следом.

   — Исполню, батюшка. Но с Филиппом пять иноков. Мы их на подворье к Оболенскому-Меньшому загнали. Их куда?

   — Там и закрой в амбаре.

Судок Сатин ушёл. Князь поднялся с кресла, быстро заходил по покою. Прошло больше двадцати лет, как князь Василий встречался с Филиппом Колычевым, и теперь трудно было узнать в щуплом, желчном человеке с почерневшим лицом, с космами неопрятных волос и драной бородёнкой некогда первого старицкого сударя. Блеск его чёрных глаз был нездоровый, в них таилось что-то волчье. Князь много пил хмельного, настаивая медовуху или хлебную водку на дурман-траве или на полыни.

Но не только внешне изменился князь Василий. Душа его всё ещё плавала в крови невинных жертв, коих он немало загубил в тридцать седьмом году, перебирая по воле великого князя и Елены Глинской старицких людишек. Когда они возвращались из Старой Руссы, князь Василий с полусотней ратников стоял в воротах и отбирал из потока всех, кто был отмечен государевой опалой, и тех, кто был неугоден лично ему. В ту пору в Старицах пострадала треть взрослого населения, да больше мужского. Одних князь вывозил из города ночью, и они пропадали неведомо где, других насильно постригал в монахи и монахини и отправлял в северные обители. И только Богу ведомо, сколько крови и слёз пролили старицкие удельщики, пока наместником стоял князь Василий.

Со смертью великой княгини Елены Глинской в Старицы вернули князя-отрока Владимира Старицкого и по государевой воле определили его наместником. Князь Голубой-Ростовский попытался уехать из Стариц, но мать Владимира княгиня Ефросинья испросила позволения у государя держать князя Василия в Старицах, дабы казнился за содеянные грехи перед горожанами.

   — Должно ему тут мучиться совестью, где вершил бессудные смертные злодеяния, — сказала княгиня Ефросинья своим послам, отправляя их в Москву. Потом она казнила себя за опрометчивое желание.

Шли годы, и князь Василий жил в Старицах проклятым и отвергнутым горожанами. Его подворье превратилось одновременно в тюрьму и в осаждённую крепость с той лишь разницей, что по нескольку раз в год с разрешения княгини Ефросиньи к нему из вотчин привозили корм, коего большая дворня требовала много.