На удивление Алексею и впрямь после бани Хомяк подал ему чистую новую одежду и даже кафтан боярского покроя.

Принарядился Алексей, осмотрел себя, воскликнул: «Хоть в пир, хоть в мир, хоть в добрые люди!» Да всё, даже самое ближнее, для Алексея в эти часы было за пеленой тумана: «Что там повелит Ивашка Грозный?» Вспомнил, как конюшего и боярина Иван Петровича Фёдорова в царские одежды одели, царь Иван на коленях перед ним стоял, просил-кричал: «Порази меня булавой, государь-батюшка!» А потом велел Ваське Грязному и Федьке Басманову лишить «царя» жизни. «Поделом и мне. Любая смертушка будет в радость», — заключил горькие размышления Алексей и приободрился. И было к тому же, чем укрепить бодрость, потому как в предбаннике вместе с квасом стояла баклага хлебной водки. Как приложился к ней Басманов, так и ополовинил.

Вскоре же после бани Алексея повели к царю. На постой Ивану Грозному освободили от семьи лучший дом в селе. Царь Иван восседал за трапезой, когда ввели Басманова. Глянув на него, царь Иван понял, что Алексей хмелен, но пока в меру. Близ царя сидели его сын, царевич Иван, удалой и бесшабашный девятнадцатилетний молодец, Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов и Василий Грязной — первые советники и исполнители его воли. По другую сторону стола стояла свободная лавка. Царь показал на неё и повелел:

   — Садись, боярин. Речь поведу с тобой.

Басманов сел, плечи расправил, голову поднял, готовый ко всему. Даже к тому, что выйдет из поварни сын его Федяша и подаст ему кубок с отравным зельем. Так Федяша подносил неделю назад кубок боярину Василию Матвееву. Угощал и приговаривал: «Сладкое зельице». Но этого не случилось: не подали кубок от имени государя. Он же спросил:

   — Данилыч, ты догадываешься, зачем я тебя в бане приказал помыть, справу боярскую дал и хмельным велел угостить?

   — Всякое на ум приходит. Да что с того, государь?

   — Похвально, что равнодушен. Ан нет, я порушу твоё спокойствие сказанным. Как ты думаешь, что стало с твоим побратимом митрополитом Филиппом?

   — Мрачные раздумья мучают, государь. Он ведь нарушил клятвенное целование, и я знаю, что бывает с клятвопреступниками.

   — Твой ум цепок, но недалёк. Награждён твой побратим милостью царской безмерно. Господи, скажут ли потомки, как я был добр к недругам своим? Так вот, Данилыч, по доброте своей я дал митрополиту Филиппу волю и проводил его свободно в Соловецкую обитель. Пусть постоит там игуменом, сколько Бог пошлёт. — В лице Ивана Грозного не дрогнула ни одна чёрточка, но захмелевший Басманов не принял эту ложь с довернём. Сказал, однако:

   — Земной поклон тебе от всех россиян за сию милость ь опальному митрополиту. — И Басманов встал, поклонился царю. Вновь сел. — Мне даже трудно поверить, что в сей час владыка Филипп где-то на пути в Соловецкую обитель. Нет, мне что-то не верится, государь. Ведь он же твой супротивник.

   — Что с того, что он инако мыслит? Я хочу быть добрым к инакомыслящим. Только и всего. Тебе же в укор. Как это ты не веришь царю, ежели я сказал?

Хмель уже взял волю над норовом Алексея, напитал дерзостью, лишил всякого страха, покорности, раболепия. Видел он сидящего за столом разбойного атамана в окружении матерых злодеев. И захотелось Алексею накалить царя так, чтобы тот сгорел или лопнул от гнева. Но он ещё не всё узнал от царя, что хотелось узнать в последние предсмертные часы.

   — Я бы поверил, государь, ежели бы ты миловал мою просьбу и показал благословение митрополита наказать славный город Новгород. Покажи, я поверю, что ты его отпустил с Богом. И ещё умоляю тебя прогнать от себя Федяшку Басманова, потому как он скоро вовсе катом обернётся и тебе должно его беречься. Как исполнишь мою просьбу, моё моление, так зашивай меня в медвежью шкуру и отдавай на потеху своим собачкам. Мало же тебе было потехи, как князя Никиту Серебряного отдал псам.

Сказанного Алексеем было достаточно, чтобы на губах Ивана Грозного выступила пена бешенства. Но сила воли у него была ещё могучей, он сдержал приступ ярости, при котором мог бы сам вырвать саблю и принялся бы по частям убивать плоть ненавистного отныне ворога. Он вытер губы, глотнул сыти — хмельного он никогда не пил — и довольно спокойно произнёс:

   — Грамоту митрополита ты не увидишь, её нет. И неправду я изрёк по одной причине. Хотел в одном быть к тебе милосердным: чтобы ты преставился с умиротворённой душой. — Иван Грозный встал, протянул к Басманову руку с указующим перстом. — Твой побратим больше за нас не помолится. Вот мой нежный сотоварищ, любезный Лукьяныч, умиротворил его вечным сном. — И царь положил руку на плечо Малюте: — Так ли я изрёк, мой преданный слуга?

   — Так, батюшка. Целую крест. — И Малюта поклонился.

   — Теперь ты веришь слову царя? — спросил Иван Грозный Басманова.

   — Верю, государь. По-иному ты и не мог поступить. Ты в веках будешь проклят, как злодей. Сказано же о тебе в летописях в день твоего рождения: «И родилась в законопреступлении и в сладострастии лютость».

   — Вы слышите, как он меня казнит? Вы слышите? Да, я лют со своими врагами. И ты после Курбского и Колычева есть мой самый заклятый враг за сей упрёк! — К царю вновь прихлынул приступ гнева. Но он упал в кресло и закрыл лицо руками, тряся взад-вперёд головой.

В избе стояла мёртвая тишина. Алексей Басманов встал, шагнул к столу и налил из братины в чей-то кубок княжьей медовухи, выпил её. Грохнув об пол кубок, пошёл плясать и запел:

И, упав на лавку, Басманов, как и царь, закрыл лицо руками. И вновь воцарилась тишина. Наконец Иван Грозный открыл лицо, сказал тихо, каким-то ломким голосом:

   — Причастен он к измене Новгорода. Ведите его в цепях туда. Там и будем судить на Волховом мосту. — Ни на кого не глядя, он встал и, словно немощный старец, поплёлся в боковушку, где ему было приготовлено ложе.

К Басманову подбежали князь Афанасий Вяземский и боярин Василий Грязной. Они схватили его за руки и увели из избы.

В Корыстыни царь Иван простоял с ратью несколько дней. Не прошла ему бесследно «душевная» беседа с Алексеем Басмановым, он страдал душою, был мрачен, не появлялся за трапезой. И будет чуть позже ясно, что все эти дни царь накапливал в себе ту самую лютость, в коей обвинил его любимый прежде им конюший Алексей Басманов, заводила и весельчак.

В Новгород царь Иван и опричная рать приехали накануне Дня Богоявления — Крещения Иисуса Христа. Расположился царь на Торговой стороне, занял палаты Ярославова дворища. Опричная же рать богоявленскую ночь и день коротала у костров, а как праздник миновал, воины принялись изгонять из домов всех горожан Торговой стороны и поселились в опустевших жилищах основательно и надолго.

Ещё и колокола от звонов не остыли, как по спискам Опричного приказа «чудовище начало пожирать своих». Весь мост через реку Волхов был превращён в огромный помост, на который свозили приготовленных к смерти «изменников». Там им отрубали головы и сбрасывали трупы в Волхов, где под мостом для этой цели разбили лёд и очистили от него реку. Многих по воле царя не убивали, а лишь связывали руки и ноги и тоже бросали в реку. Всему этому страшному злодеянию царь придал особый ритуал. С рассветом на мост привозили Алексея Басманова и привязывали к столбу, укреплённому на середине моста. Сам царь, укутанный в меха, сидел на возвышении, устроенном для него. Он садился в кресло, под ноги ему клали мешок с калёным песком, и начиналось «следствие!». Оно было скоротечным. Опричники приводили жертвы, дьяки записывали их имена в обиходную книгу. Потом Василий Грязной и Михаил Безнин подводили приговорённых к Алексею Басманову и спрашивали: