В поздних сумерках долгого летнего дня князь Андрей вместе с Иваном Овчиной обошли крепостные стены. Овчина горестно качал головой и сочувствовал Старицкому:

   — За такими стенами токмо от воровской ватажки можно обороняться, но не русских ратников. Сам знаешь.

Князь Андрей в душе согласился. Стены были невысокими и гнилыми. В любом месте их можно было прошибить еловым комлем, не говоря уже о дубовом таране. Овчина добавил горечи Андрею:

   — Что уж тут говорить, княже, мои рынды возьмут в руки длинные берёзовые дрюки да с разбегу и перемахнут через эти стены.

И с этим согласился князь Андрей и теперь уже из норова делал вид, что ему всё нипочём. Однако твёрдо знал, что у его полутора тысяч ратников не было никаких надежд на то, чтобы выстоять хотя бы один день перед силой, испытанной в сечах с татарами. Десять тысяч воинов князя Овчины-Телепнёва-Оболенского накроют крепость, как стая коршунов гнездо наседки. А что дальше? Отдать на расправу шесть тысяч беженцев — женщин, детей, стариков? Не смертный ли грех возьмёт он на свою душу?

   — Ладно, воевода, утро вечера мудренее. Завтра и поговорим начистоту, — предложил наконец князь Андрей.

   — Лучше и не придумаешь, — согласился Овчина. — И то сказать, две ночи без сна.

Так прошли сутки в игре-ловчении между князем Андреем и воеводой Овчиной. А на исходе следующего дня Иван Овчина выложил князю Андрею то, что породило в его душе страх. Он понял безысходность своего положения. Андрей и Иван поднялись в этот час на сторожевую башню возле главных ворот крепости.

   — Ты меня прости, князь Андрей, за дерзкое слово, но сказано оно будет не токмо от имени великого князя, но и от тысяч россиян, твоих подданных, коих ты загнал в сие место, словно скот, — жён, детей, стариков. Что ты ждёшь теперь от судьбы? Смертного боя? Ежели жаждешь, будет тебе бой. Там, — Овчина показал на подступающий к крепости лес, — ждут своего часа пять тысяч воинов. Ещё пять тысяч на подходе. И они пойдут на приступ, как только завтра на рассвете мы не выйдем с тобой им навстречу. Таково у них повеление от меня. Они ворвутся в город и убьют всех твоих воинов и сотни старичан. Они, может быть, разорят сей древний русский град. И всё это ради твоего призрачного права на великокняжескую корону. Какой же ценой ты хочешь её добыть? И достоин ли ты её, ежели Русь не за тобой?

Князь Андрей слушал молча. Его бледное лицо покрылось холодным потом. Наконец он не вытерпел словесного истязания, закричал срывающимся голосом:

   — Замолчи! И слушай теперь меня! Знаю, ты никому не донесёшь моих речей, потому как останешься здесь без головы. Я своей рукой снесу её! Но слушай же! Сказано слово князя Михаила Глинского, что сын Елены не сын моего брата, князя Василия. Он прелюбодеич, как и сын Соломонии, отцом коему я. Потому и престол должен быть за мной! И ты, ежели хочешь жить, послужишь мне. Мы пойдём с нашей ратью к Новгороду и там, в Рюриковом гнезде, возгласим стольный град всея Руси. И уж оттуда пойдём с тобой на Глинских, кои есть литовские враги святой Руси, а ты истинный россиянин. Теперь выбирай: либо поддержи законного государя, либо ищи себе место для могилы. Вот и вся моя речь.

   — Сказано красно, — спокойно заметил Овчина. — И было бы всё по-твоему, если бы тебя признала Русь. Ведь твои грамоты, твой клич не пробудили в россиянах жажды постоять за тебя. Чего же ты добиваешься? Чтобы я стал клятвопреступником, нарушил крестное целование? Нет, тому никогда не быть. Можешь лишить меня головы сей же час. Но утром всё равно потекут реки крови. Вот и выбирай: либо тысячи убитых на твоей совести, либо ты идёшь со мной в Москву. Я готов к тому и другому. — Овчина обнажил саблю, положил её рядом с князем Андреем и ушёл из сторожевой башни, спустился вниз, затерялся на площади среди беженцев.

Князь Андрей провёл на сторожевой башне ещё больше часа. Думы его были горькими. И, оставаясь честным россиянином, человеком, отзывчивым на чужую беду, он признал правоту Иваны Овчины: нельзя ценою тысяч жизней добиваться себе великокняжеской власти. Согласился он и с тем, что Русь не за его спиной. Города и правда не отозвались на его клич. От отчаяния он закрыл руками лицо, глаза и ужаснулся, увидев кровавую реку, кою запрудили тела убитых.

Будучи по нраву добросердым, сострадательным человеком, он растоптал жалость к себе, понял призрачность своих желаний: не быть ему великим князем. И покорился судьбе, желая лишь одного: чтобы сыну Владимиру и матери малолетнего чада сохранили жизнь.

Перебрал князь Андрей в душе многое другое. О Старицах своих погрустил, в коих провёл почти всю свою жизнь. Единственную любовь свою вспомнил, ласковую и нежную Соломонию. И о сыне потосковал, которого нажили с нею и которого так и не довелось увидеть. Припомнил всё печальное и грустное. «Эх, братец Васенька, отнял ты у нас радость! Мучимый одной жаждой творить зло, ты и сам при жизни попал в пекло ада! Проклял бы я тебя, дабы на том свете покою не было, да грех на душу не хочу брать!» И тяжело, словно на деревянных ногах, опираясь на саблю Овчины, Андрей Старицкий спустился с башни и пошёл проститься с сыном и женой. Прощание было тяжёлым, но коротким. Княгиня Ефросинья, как ни старалась сдержать себя, по-бабьи заголосила, сынок следом заплакал. Князь Андрей трижды поцеловал их и наказал:

   — Возвращайтесь в Старицы, живите тихо. Я скоро вернусь, Бог даст. Ну а ежели и останусь там, знать, Всевышнему так угодно. И ты, Ефросиньюшка, помолись за меня. И сынку Владимиру накажи молиться, как подрастёт. — С тем и ушёл, оставив в колымаге саблю Ивана Овчины.

Конюший Овчина видел движение князя Андрея, всё понял и с облегчением вздохнул. Велел запрячь свежих коней в колымагу наместника Тита Кротова, уселся в неё и терпеливо ждал князя Андрея.

Последний удельный князь Рюрикова корня не задержался в Старой Руссе. Воеводам Фёдору Пронскому и Юрию Оболенскому-Большому он дал короткий совет:

   — Ведите ратников на береговую службу, там им будет покойнее, нежели в Старицах. Князь Овчина должен пропустить вас. — И ушёл к колымаге, которую, как он понял, Иван Овчина приготовил для него. Никем не провожаемый, сел в неё и отрешённо молвил конюшему: — Гони. Да скажи своему воеводе Ивану Воротынскому, чтобы пропустил моих ратников на береговую службу. За ними вины нет.

   — Верно сказано. И я исполню твою праведную просьбу, Андрей Иванович.

Колымага тронулась, но кони шли тихим шагом, дабы не всполошить беженцев. И вот уже она выехала за ворота, от которых начинался путь к Москве, к исходу жизни князя Андрея Старицкого. Его судьба оказалась схожей с судьбой многих замученных и убитых, достойных лучшей участи россиян времени правления Елены Глинской.

Вечерело. Стояла теплынь. По пыльной дороге на усталых конях медленно ехали два всадника. К ночи они добрались до опустевших Стариц, встретив на пути лишь трёх монахов из Покровского монастыря. По улицам города бродили бездомные собаки и кошки. На дворах всюду виднелось разорение. Похоже, что нашлись ночные тати и вольно погуляли в брошенных в спешке жилищах. Там было чем поживиться.

Воины ехали по улицам молча. Фёдор даже стиснул зубы, дабы не зарычать от злости и гнева на тех, кто заставил горожан покинуть родные стены. Он спешил к родным палатам, его влекло туда неодолимо, хотя разумом и понимал, что там его ждут пустота и отчаяние. И в какую же радость, в восторг он окунулся, когда увидел, что его родители не покинули Стариц, что они всей семьёй дома, а с ними и его Ульяша с малым сынком! Встречать путников выбежали все до последнего челядинца. Отец и мать обнимали его и разом целовали, матушка плакала, причитала: «Родимый, цел, живёхонек!» Наконец к Фёдору подошла Ульяша, прижалась к его груди и замерла, подняв к его лицу счастливые, полные любви, нежности и слёз глаза.