В это время к нему подъехали восемь всадников — это были ратники его десятки, а в возке рядом с возницей сидел дьяк Пантелей. Увидев, в чём дело, всадники спешились. Тут же трое из них сняли Алексея со спины Фёдора и понесли в возок. К Фёдору подошёл Пантелей.

   — Ты жив, родимый?

   — Бог миловал, — ответил Фёдор, подняв голову.

Ему помогли стать на ноги и повели к возку, посадили в него. Пантелей достал из сумы баклагу с хлебной водкой, открыл её и поднёс Фёдору.

   — Испей-ка, и силы прирастут.

Алексея накрыли попоной, возница развернул сани, и все отправились в обратный путь. В зимнике Алексея положили на нары, ближе к очагу, и самый сведущий в лекарском деле Пантелей принялся осматривать его, слушал грудь. Он влил в рот Алексею хмельного и, когда тот проглотил его, сказал:

   — К утру оклемается.

В зимнике ещё не скоро все успокоились. Несколько ратников и возниц получили раны, их перевязывали, смочив повязки водкой.

К утру, однако, Алексей не очнулся. Его привезли в Каргополь всё в том же возке. И только на четвёртый день он открыл глаза и, увидев Колычева, спросил:

   — Федяша, где я? Ведь был в лесу.

   — Здравствуй, раб Божий, с возвращением тебя в лоно жизни, — улыбаясь, сказал Фёдор.

Позже память Басманова прояснилась. Ион поведал Фёдору, как гнался за вожаком татей заволоцких и как его что-то ударило в лоб.

   — Помню свет молнии, и больше ничего.

   — Предай забвению случившееся, — произнёс Фёдор. — В сечах всякое бывает.

К ним в покой заходил воевода Игнатий Давыдов. Он поблагодарил за службу государю, сказал, что в грамоте всё отпишет князю Ивану Овчине-Телепнёву, и пожелал Алексею поскорее подняться на ноги, потому как их ждут разные перемены. Какие это перемены, наместник не пояснил.

Приближалась весна. Её ждали с нетерпением: устали за зиму от праздников. Тут и Рождество Христово, и Святки, и Крещение Господне. А вскоре же после Богоявления в Кремле состоялась великокняжеская свадьба. Спустя всего два месяца после заточения Соломонии в монастырь князь Василий повёл под венец литовскую княжну Елену Глинскую, племянницу известного на Руси и в Литве князя-перелёта Михаила Львовича Глинского. Он в эту свадебную пору сидел в темнице, посаженный туда за измены девять лет назад государем Василием.

Женитьба великого князя на девице литовско-татарского роду вызвала в Москве и особенно среди вельмож много пересудов, порицаний деяния государя. Умные люди той поры, встретившись на Соборной площади после богослужения, говорили со знанием тайных побуждений великого князя Василия. Вот остановились возле колокольни Ивана Великого три почтенных москвитянина: сочинитель Иван Пересветов, будущий дьяк, глава Посольского приказа Иван Висковитый, ещё будущий глава Избранной рады дворянин Алексей Адашев. Они любили постоять здесь вдали от послухов и поговорить вольно. Да прежде чем повести речь о кремлёвской жизни, они полюбовались великим творением русских мастеров и итальянского зодчего Бона Фрязина. Их изумляло величие восьмигранного столпа, вознесённого в небо на высоту птичьего полёта. Там, наверху, только что отблаговестили колокола. Их малиновый звон, кажется, ещё витал в воздухе.

   — Благость какая, — произнёс Иван Пересветов, высокий молодой муж в богатом кафтане и распахнутой бобровой шубе. Его глубокие серые глаза светились умом и жаждой жизни. — И право же великую колокольню на века грядущие вознёс наш батюшка-царь Иван Васильевич. Поди во всём белом свете подобной нет.

   — Было, было. Теперь не то. В суете проводят время государи, — заговорил Иван Висковитый, тоже молодой муж, видом строгий, с холодными и проницательными голубыми глазами. Ему суждено быть распятым на дубовом кресте Иваном Грозным за супротивные, но праведные слова. — Батюшка-царь Иван Васильевич велик потому, что многое нам оставил. Эвон стены какие. И соборы на загляденье всему миру вознёс. А что наш государь, его сынок? Всё с кровными братьями воюет, и токмо.

   — Ну как же? — возразил Алексей Адашев, совсем молодой человек, у коего на красивом лице пока лишь рыжеватые усы выделялись, а бороды и знаку не было. Но стать заметна: в плечах широк, в талии словно девица. — Князь-батюшка тоже отличку имеет. Чужеземную девицу взял. Россиянка-то ему неугодной оказалась.

   — Роду неведомо какого, ан кровей многих. Но тут батюшка Василий далеко метит. Ожёгшись на русской девице и воспылав страстью к иноземке, он надеется, что она сей же миг принесёт ему наследника. Однако сами посудите, в сорок-то семь лет легко ли подобное сотворить Василию, ежели прежде не сотворил? — размышлял Висковитый.

   — Господи, сие вполне детородный возраст, — отозвался Пересветов.

Казалось, они вели серьёзный разговор, но в нём сквозила ирония в адрес великого князя. Потому они и вели беседу в стороне от кремлёвского многолюдства.

   — И то верно, — согласился с Пересветовым Висковитый. — Но первопричина женитьбы нашего батюшки на Елене Глинской в ином. Что уж говорить, тут прямое желание войти в родство с видным литовским княжеским родом.

   — Сие стремление похвально, — вставил своё слово Алексей Адашев. — Сколько русских земель ещё томится под польско-литовским игом! Даже Смоленск, стоявший в русском поле пятьсот лет, ноне опять литовцами-поляками полонён.

   — А посмотреть с другой стороны, — продолжал Иван Висковитый, — род Глинских происходит от потомка ханов Большой Орды Чингизида Ахмата. Потому нам легче будет жить и ладить с Казанским ханством.

Зимний день был в разгаре, кремлёвские соборы вновь распахнули свои врата. Москвитяне потянулись к обедне. Падал лёгкий снежок. Над колокольней Ивана Великого мельтешили-кричали вороны, галки. А беседе общительных друзей не было конца.

   — Одно мне непонятно, — не прекращал разговор Пересветов. — Отчего государь не спешит выпустить из сидельницы на волю дядюшку великой княгини. Сколько лет томится за сторожами!

   — И никто на твоё пытание не даст ответа. Уж куда там, сам германский император Максимилиан просил освободить князя, ан нет, государь его просьбе не внял. Суровости у него не убавишь, — пояснил Висковитый.

   — Ах, да всем тут ведомо, что сама Елена не желает видеть дядюшку на воле, — высказал своё предположение Алексей Адашев. И покрутив головой вправо-влево: не видны ли где послухи-доглядчики, — таинственно произнёс: — Приберёг я вам новинку, служилые. На диво та новинка. Слышал я от Якова Мансурова о том, что князь Иван Шигона опалой обожжён и бит кнутом в пытошной.

   — За что такая немилость к дворецкому? — удивился Пересветов.

   — Сказывал Мансуров, что государь получил грамотку из Рождественского монастыря, куда Соломонию увезли на постриг. Будто бы Шигона бил великую княгиню плетью. Того на Руси ещё не бывало.

   — Верно молвишь, не бывало. Потому Шигоне поделом: не возносись над помазанниками Божьими, — отметил Пересветов.

   — Где они все ноне? Соломония и кто с нею был повязан: Фёдор Колычев, ещё Алексей Басманов?

   — Слышал я, что Соломония отвезена в Каргополь. И Колычев с Басмановым оставлены там при воеводе. А Шигона отправлен ратником в Сторожевой полк на Оку.

Беседа друзей, похоже, была исчерпана, и они медленно направились к Никольским воротам. На речке Неглинной было полно детворы: шло весёлое катание с горок. Вдоль реки с Красной площади ползли тяжёлые сани, груженные зерном, всякой снедью, дровами. Там, на площади, ноне торговый день. В этот час Красная площадь шумела, гудела, пела, кричала. Да ещё разносилось над нею мычание коров, ржание лошадей — одним словом, богатое торжище жило своей полнокровной жизнью. Москвитяне и крестьяне из ближних и дальних мест торопились купить-продать всё, что нужно. Знали россияне, что близко то время, когда торжища в стольном граде оскудеют, как и во многих городах России. Тому причина одна: татарское нашествие, набеги на Русь летучих орд. Держава уже не платила дани ордынским ханам, но ни казанские татары, ни тем более крымские не давали покоя россиянам до сей поры.