В том помогал ему Василий Грязной. Вместе они сняли с Филиппа всё до исподнего и вывели из собора. Близ паперти стоял простой крытый возок, запряжённый чалой лошадёнкой, отобранной у крестьянина на торжище. Два дюжих молодых опричника Степан и Митрофан Кобылины приняли митрополита от Малюты и Василия, закинули его, словно куль с зерном, в возок и в сопровождении большой толпы опричников повели лошадь под уздцы из Кремля через Красную площадь в Китай-город, там скрылись за воротами Богоявленского монастыря.

Сказывали позже очевидцы, что Василий Грязной и кравчий Фёдор Басманов повелением Ивана Грозного доставили в монастырь лютого медведя и запустили на ночь к Филиппу. А поутру царь будто бы явился в монастырь, зашёл к опальному в келью в надежде увидеть лишь обглоданные кости, но «обретоша святителя цела, а нимало чим повреждена». Медведя же царь увидел в углу кельи тихо постанывающим рядом с молящимся на коленях Филиппом.

В Богоявленском монастыре Колычев просидел в темнице несколько дней, пока шло заочное судилище на Освящённом соборе. Признанный виновным в «скаредных делах», Филипп по церковным законам за эту ересь подлежал сожжению на костре. Однако против того поднялось простое духовенство и монашество Москвы, многие горожане. Сотни иноков и священников из монастырей и храмов пришли вместе с москвичами в Кремль и потребовали милости к опальному владыке. И Иван Грозный, а за ним и соборяне уступили россиянам. Казнь была заменена вечным заточением.

Тёмной ночью, когда митрополичью кафедру уже занял игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл, двери зловонной темницы отворились, Филиппа расковали и, надев на него драный зипун, бросив в руки попону, усадили в крытый возок и вывезли из Москвы в неведомое для москвитян место.

Однако тайное на Руси никогда не хранилось долго, а всплывало на поверхность жизни. Вскоре россияне узнали, что достойный святости отец православной церкви заточен в тверской Отроч монастырь. И потекли в ту обитель паломники, дабы поклониться великомученику. Они страдали за своего пастыря.

Страдал вместе с россиянами и царь Иван Грозный. Но у его страданий была иная причина. Заточение митрополита всея Руси в Отроч монастырь не внесло в душу государя удовлетворения. Его ненависть к правдолюбцу нарастала так же быстро, как и любовь народа к Филиппу. Иван сожалел о том, что не расправился с ним прилюдно. И хотел бы, да не было достаточных улик, кои неложны. А что нарушал клятву не вмешиваться в домовый обиход и в дела опричнины, то, себе-то Иван признавался, сие шло во благо России. Царь знал, что никто не обличал его так сурово и принародно, как этот отважный россиянин. Кто ещё мог сказать, что он Иван Ипатович, а не Васильевич, что смертно ненавидит русский народ, считает его быдлом? Иван Грозный признавался себе, что в душе трепетал перед Филиппом, когда тот с амвонов соборов и церквей оглашал его пороки.

Правда, Филипп ни разу не позволил себе крикнуть принародно о том, что он, Иван Грозный, нерусский человек и не истинный престолонаследник. Сия правда, как предполагал Иван Грозный, вызвала бы небывалое народное возмущение и была бы хорошим поводом российским мужикам взяться за топоры, вилы и дреколья и бежать на Красную площадь, ломиться в Кремль, всё крушить, дабы достать лжецаря. Знал Иван Грозный, что народ был бы несправедлив, потому как он стал царём не по своей воле, его сделали наследником престола, его воспитали для царского сана. В чём же его вина? Да что гадать, ежели он сам определил свою вину перед россиянами. И совсем, может быть, по-другому складывалась бы его царская судьба, будь он, как его мнимый дед Иван Васильевич Третий, милосерднее к детям своим и подданным россиянам.

Казалось бы, Ивану Грозному пора было успокоиться и не терзать свою душу, потому как главный его враг заговорщик Иван Фёдоров казнён, с ним и бояре, дворяне, служилые дьяки получили своё. Кого бы такое кровавое пированье не устроило? Ан нет, царь Иван Грозный был замешан из другого теста, из коего чудовищ стоглавых замешивали. Ему ещё мало было крови и жертв. И потому лютая ненависть его ко всему русскому лишала сна, покоя, радостей жизни. Даже жена красавица Мария не могла согреть его своим огнём, своими ласками избавить от жажды кому-то мстить, кого-то убивать. Когда Мария неожиданно скончалась сентябрьскими днями 1569 года, Иван Грозный распустил слух, что она была отравлена тайными злодеями. И, пользуясь правом судить, царь «приговорил тем Россию к ужаснейшим исступлениям своей ярости».

Перед глазами царя Ивана закружил-заметался призрак земской смуты, и во главе её он увидел князя Владимира Старицкого. Иван счёл, что не без участия удельщика отравлена Мария Темрюковна. И страх подтолкнул Ивана Грозного к новым злодеяниям.

Как всегда, для их исполнения оказался под руками Малюта Скуратов. Этот опричный палач следовал за царём словно тень. Стоило Ивану лишь сделать знак рукой, как Малюта возникал пред ним. И в последних числах ноября, будучи в Александровой слободе, царь Иван позвал Малюту и, словно спеша на пожар, повелел ему:

   — Возьми сотню воинов и мчи сей же час в Старицы, схвати в железы князя Владимира со всеми сродниками и окольными путями, минуя Москву, гони в Нижний Новгород, там замкни на моём подворье.

   — Исполню, батюшка, — ответил красавец Малюта.

Царь ещё о чём-то соображал, потирал лоб худой и длинной рукой.

   — И вот ещё: захвати с собой из моей поварни Моляву-кормщика. Пусть он там прислуживает князю Владимиру.

   — Исполню и это, батюшка.

   — Иди же с Богом, а я отдохну.

Царь опустился в кресло и закрыл глаза, замер. В этот час в свои тридцать девять лет он казался немощным стариком, промотавшим свою жизнь в прелюбодеяниях и хмельной гульбе. Его облик отражал правду. Он был рад, что пребывает в Александровой слободе, где без каких-либо помех мог предаваться скоморошескому монашеству, звериным потехам — всему тому, чего в Москве не позволял себе.

Прошло полторы недели, как Малюта отвёз в Нижний Новгород опального князя Владимира с женой княгиней Авдотьей и девятилетней дочерью Евдокией. И царский повар Молява — в миру Максим Мусатов — исправно поработал в поварне у Владимира, да совсем неожиданно исчез с подворья в Нижнем Новгороде и волею царя переправлен в Александрову слободу. Моляве и осмотреться не дали, как привели в пыточный подвал и отдали в руки катов. Те потрудились изрядно, но, чего добивался от него Василий Грязной, Молява не сказал. «Оговорён я, оговорён!» — как заклинание твердил истязаемый.

И тогда на дознание явился сам Иван Грозный. Стуча посохом о каменный пол, прошёл мимо опричных вельмож, кои были свидетелями при дознании, опустился в кресло и спросил:

   — Ну, где тот злодей, коему велено отравить меня и моих чад?

Грязной метнулся в камору и вывел оттуда окровавленного Моляву.

   — Вот он, злодей, царь-батюшка! — И Василий толкнул несчастного в спину, тот упал перед Грозным на колени.

   — Говори, раб презренный, кем тебе велено отравить меня зельем? — потребовал царь.

   — Оговорён я, милосердный государь, оговорён, — взмолился Молява.

   — Полно, не верю тебе, пёс смердящий. Ты и в моей поварне поносил меня. — Крикнул Грязному: — Эй, Василий, где улики?

Грязной принёс торбу.

   — Вот отравные коренья, найденные у злодея, — сказал он царю.

   — Вижу, мало пытали его. Возьмитесь ещё, пока трижды не скажет подноготной правды.

И два ката взялись за несчастного. Они содрали с него одежды, привязали к столбу, старший, чернобородый мужичище, схватил с жаровни раскалённый прут и медленно, словно наслаждаясь действием, провёл им по груди, по животу да сунул железо между ног. Подвал огласился нечеловеческим воплем.

   — Скажешь ли теперь, окаянный, чья воля над тобой? — крикнул Иван Грозный.