И никому из них в этот час не было ведомо, что содеянное нынче ночью в светёлке уже не было тайным. Да знали они другое: сам Христос Спаситель говорил, что всё тайное становится явным. Тому свидетельств появится много. И одно из них — возникновение на Руси Кудеяра, снискавшего и добрую и худую славу во времена Ивана Грозного. Сказывали и утверждали по державе многие, что тот Кудеяр был сыном великой княгини Соломонии, именем Григорий.

Великая княгиня покидала Старицы на другой день после праздника в честь Преображения Господня. При Соломонии были боярыня Евдокия, человек пять прислуги и десять телохранителей. Ещё князь Андрей отправлял на московскую службу два десятка воинов, а с ними старшим молодого боярина Фёдора Колычева. Зная Колычевых с лучшей стороны, князь Андрей попросил Соломонию:

   — Возьми Фёдора на дворцовую службу, да поближе к себе. А в трудный час положись на него.

   — Так и будет, любый, — ответила Соломония.

Фёдор того разговора не слышал. Он был возбуждён, нетерпелив и рвался в Москву. Хотелось ему поскорее достать князя Василия Голубого-Ростовского, свести с ним счёты за поруганную честь княжны Ульяны. Да и за своё оскорбление, за то, что подло нанёс удар, он думал отплатить князю.

   — Буду молить Бога, чтобы он помог тебе наказать злочинца, — сказала княжна, когда Фёдор забежал на подворье Оболенских, дабы проститься с Ульяной. Он встретился с княжной всё в той же горенке-прихожей перед светлицей. Обняв Ульяну за хрупкие плечи, произнёс:

   — Ты береги себя. Я скоро вернусь и пришлю сватов.

Ульяша грустно улыбнулась и ничего не ответила. Да и как скажешь, ежели в эти дни она очищалась от плода вражьего. Кажется, с Божьей помощью и силой трав ворожеи Степаниды Рязанки всё завершилось благополучно. Однако у неё нашлось тёплое прощальное слово:

   — Я люблю тебя, Федяша, и жду твоего возвращения. А сваты... придут, и им не откажут.

Фёдор уходил от Ульяши и с подворья Оболенских с щемящим сердцем. Вещало оно ему, что не случится у них с Ульяшей безмятежного будущего. Он рассердился на себя и подумал: «И что это я дрогнул перед невзгодами! Нам бы лишь вместе неразлучно...»

Проводы великой княгини были торжественны. Трезвонили колокола, как и при встрече, горожане вышли к Волге и провожали Соломонию за мост и дальше. А князь Андрей с вельможами сопровождали великую княгиню до самого рубежа княжества, который пролегал под Волоком Ламским. Андрею хотелось большего. Он готов был следовать за нею до Москвы, лишь бы держать в руках её нежную руку, смотреть в её прекрасные глаза и ловить её завораживающую улыбку, а потом запомнить всё на многие годы. Но того ему было не дано. Он предугадывал судьбу прекрасной россиянки из достойного рода бояр Сабуровых, и жгучая ненависть к старшему брату накапливалась в его душе, переполняла её. Не стерпев жжения, он сказал:

   — Останься в Старицах, Соломонеюшка. Я сумею тебя защитить.

   — Осталась бы, родимый, да ведь он спалит Старицы и весь добрый люд погубит. Ему, жестокосердому, сие посильно.

Настал миг расставания. Княгиня, забыв о каких-либо условностях, не видя придворных вельмож князя и своих спутниц, прижалась к груди князя Андрея. Он обнял её. Соломония была покорна и печальна, ведала, что только чудо может сохранить её в этом вольном мире. Но, не надеясь на то, что князь Андрей может защитить её от жестокого супруга, она уходила навстречу неизбежным потрясениям мужественно и гордо.

   — Пока жива, буду помнить тебя, любый.

   — Мы ещё встретимся, мы будем вместе, — с верою ответил князь.

   — Дай-то Бог, — молвила Соломония, поцеловала Андрея в лоб и скрылась в каптане.

В свите Соломонии, среди телохранителей и прислуги, были всё-таки послухи и видоки великого князя. Они радовались тому, что усмотрели при расставании Соломонии и Андрея. Теперь им было с чем идти к князю Ивану Шигоне, главному великокняжескому псу, было в чём обвинить великую княгиню и старицкого прелюбодея. Потому все заспешили в Москву: одни — для того, чтобы поскорее увидеть близких, другие — с тем, чтобы обличить тех, кто должен быть обличён.

У боярина Фёдора Колычева к жажде поскорее добраться до Василия Голубого-Ростовского примешивалось желание увидеть родную Москву. Он в ней родился, и детство его прошло на Рождественке, близ женского Рождественского монастыря. Да и родни у Фёдора было много. Высились палаты бояр Колычевых на Патриарших прудах, в Заяузье, на Пречистенке, в других местах большого города. Рассчитывал Фёдор до того, как заступить на государеву службу, навестить всех близких, передать поклоны от матушки с батюшкой. Плохо было то, что он не знал, какую службу ему уготовил великий князь. Может, пошлёт в порубежье, стоять на Оке против крымских или казанских татар, кои по нескольку раз в год нападали на южные земли России. Что ж, он отправится в порубежье, будет отражать набеги татар, потому как Колычевы никогда не страшились выйти лицом к лицу с врагом.

Однако судьбе было угодно, чтобы жизнь Фёдора потекла по иному руслу. Едва появившись в стенах Кремля, он был определён в великокняжеские рынды. Тому причиной были не только просьба князя Андрея, но и личные качества Фёдора. В свои девятнадцать лет он был красив и статен, природа наградила его недюжинной силой, ловкостью и смелостью. Он получил хорошее воспитание, умел писать, читать, знал греческий язык. Ко всему этому он был честен, правдив и спокоен. Держался он независимо, но не гордо, а с достоинством. И вместе с тем у него не было высокомерия, честолюбия и заносчивости.

Дворцовая служба оказалась Фёдору не в тягость. Он легко привык нести ночное бдение и быть исполнительным. Угнетало его только то, что он не мог пока найти князя Василия Голубого-Ростовского. И у него не было возможности отправиться на поиски князя. Оставалось уповать на случай. Пока же Фёдор врастал в дворцовую жизнь. Волею великой княгини его поставили старшим над рындами, кои охраняли её покои. Жизнь во дворце текла мирно, тихо, но стражи несли свою службу рьяно, и молодому воеводе всегда находилось дело. По ночам он как радетельный хозяин обходил посты, вовремя менял караульных, заботился о том, чтобы они спали в караульном покое, а не на постах. Случалось, следил за ночными посетителями дворца. И однажды во время ночного обхода он встретился с незнакомым благородным старцем в монашеском одеянии. Шёл он по длинным сеням от покоев великого князя к покоям великой княгини. То был великосхимник Чудова монастыря Вассиан Патрикеев. Он первым остановил Фёдора и заговорил с ним.

   — Сын мой, вижу тебя впервые. Чей ты и откуда, как попал во дворец? — спросил старец.

   — Святой отец, прости, но мне бы тебя надо было спросить, как ты в ночное время оказался во дворце? Вижу, чувствуешь себя здесь вольно, знать, часто ходишь в великокняжеские терема. И мне должно по службе ведать, кто ты. Уж не духовник ли государя?

   — Странно, что ты об этом спросил, — завёл разговор Вассиан. — Но тебе откроюсь, потому как вижу по челу, что достоин доверия. — Монах увидел лавку, присел на неё и пригласил Фёдора. — Мне не довелось быть духовником государей. Я бывший князь Василий Патрикеев, ноне же инок Чудова монастыря Вассиан. Жду возвращения из похода государя, чтобы посоветоваться с ним. Пишем мы вместе с Максимом Греком, ещё с Фёдором Карповым и дьяком Николаем Булевым-Любчанином для правителей. Мы утверждаем, что государь должен управлять державой грозою правды, закона и милосердия. Как сие примет государь Василий, нам должно знать. — Умные, ещё зоркие глаза Вассиана смотрели на Фёдора требовательно. — Вот ты, что думаешь? Ноне во дворце мало придворных с такими искренними ликами. Откройся же, юный муж.

   — Закон и правда от Бога, и жить по ним всем — и государям, и простому люду, — ответил Фёдор.

   — Верно речёшь: от Бога и для всех.