— Господи, укажи мне тех злодеев, укажи! — взмолился Фёдор. Грудь у него ломило от гнева и ненависти. И показалось ему, что он сокрушил бы дюжину врагов. Да и сокрушил бы, потому как с детских лет был приучен к настоящему мужскому делу. Ещё там, в Деревской пятине на Онеге, Фёдор выстаивал с мужиками вровень на заготовке леса от зари и до зари, не уступал в сноровке, когда отёсывали брёвна, ставили срубы. — Господи, укрепи наш дух в одолении зла и нелюди!

Ульяна сильнее прижалась к Фёдору. Тепло и сила, исходящие от него, волнами перекатывались в её ослабевшее тело. И она почувствовала, как всё в ней оживает, всё раздробленное срастается. Под руками Фёдора она выпрямилась, плечи её поднялись, шея расправилась. Волны подошли к её лицу, и с него исчезли бледность и синь. А волны катились всё выше, и посветлело в глазах, они зажглись, заискрились. И сердце её наполнилось жаром. Ульяна забилась под руками Фёдора, но не тревожно, не от горя, а от прихлынувшей нежности к ангелу-спасителю. Она заплакала легко и радостно. Да и как могло быть по-другому, ежели он вновь вытащил её из безысходности и печали, уныния и отчаяния! И Ульяна подумала: «Как бы всё ни сложилось дальше, но, пока он согревает меня, пока отдаёт свою силу, послужу ему всем естеством своим, и душою и сердцем. Встану рядом с ним пред лицом всяких бед и напастей».

Фёдор почувствовал изменения в Ульяше и больше не возносил горячих слов, не грозил кому-то, ещё неведомому. Его тёмно-синие глаза смотрели в бархатные озера Ульяши, и сердце его заходилось от нежности. И она не спускала с него глаз, и губы её приоткрылись в улыбке. Они порозовели, в них билась уже горячая кровь. И волны тепла и силы теперь уравнялись. Они и в Ульяше вздымались и перекатывались в Фёдора, захлёстывали его по самое горло. И ему захотелось пролить слёзы. Но он сдержался, потому как знал, что не только в горе, но и в радости мужчине должно держать глаза сухими. Время потеряло для них смысл. Уже канула в Лету печаль, протекли реки горя и уныния. Наступила вечность покоя, нежности, безмятежного полёта. Время утратило над ними власть. То, что вершилось месяцами, годами, они одолели за мгновения. Нерасторжимо связались их узы. И теперь в их телах, хрупком и слабом Ульяши, сильном и прочном Фёдора, родилась одна большая и чуткая душа. Теперь их желания, взгляды, побуждения зарождались на одном древе. И пришёл миг, когда они вместе подумали о житейском, о том, что явилось им из далёкого прошлого, возникло в дикой мерзости, которая чуть не погубила их. Ульяша и Фёдор сошлись в своих мыслях, как если бы думал кто-то из них один: «Вот только дитя от злодейского семени нам не надо. Да справимся и с этой напастью. Есть же бабушка-ворожея Степанида Рязанка. Она изгонит травками злое семя».

Той порой, как Ульяша и Фёдор избыли две вечности, пробудилась от сонного наваждения Апраксия, что коротала время на широкой лавке в светлице.

   — Ахти, эко я в дрёму упала! А голуби-то мои не упорхнули?

Да как поднялась, как понесла на своих коротких ногах восемь пудов телес, так чуть не выломила дверь в светлицу, благо спиною к ней стоял Фёдор. Он всё-таки испытал крепкий удар, пошатнулся. Вывалившись из покоя, Апраксия чуть было не упала, но Фёдор успел подставить ей своё плечо.

   — Ахти меня, — запричитала вновь Апраксия. — Грех попутал непутёвую, задремала и помстилось мне, что голуби-то мои улетели. Ан нет, вы здесь и в радости. А не то матушка Елена с меня шкуру спустила бы.

   — Полно, мамка, от кого и куда нам улетать? — весело ответила Ульяна.

Апраксия ещё сотрясалась и голосом и телесами, а Фёдор и Ульяна по-детски звонко и беззаботно смеялись над нею. И суть смеха юных душ дошла до неё, она сама улыбнулась да кинулась к Фёдору, обняла его и поцеловала, навзрыд произнесла:

   — Сокол ты мой несравненный! Вот уж истинно ангел-спаситель! Лед-то, лёд-то растаял в грудях у моей детоньки. Земной поклон тебе, сокол ясный! — И бухнулась в ноги Фёдору.

В сей миг на лестнице появилась княгиня Елена. Её лицо, ещё не увядшее, красивое даже в горести, вдруг засветилось удивлением, потом улыбкой. Она поднялась в прихожую и привлекла дочь к себе, прижала к груди. Заплакала.

Ульяша вытирала ей ладонями слёзы и утешала:

   — Матушка, мне хорошо! Матушка, возрадуйся вместе с нами!

После отъезда великого князя Василия из Волока Дамского Соломония провела в шатре ещё полдня. Она лежала в постели и была безучастна ко всему, что её окружало. Она всматривалась в прошлое. Проплывали перед нею годы замужества, словно тяжёлые осенние тучи.

Ах, как мало выпало на её долю светлых погожих дней! Лишь в начале замужества, когда князь Василий выбрал её из пятисот девиц, которых собрали в Кремль на смотрины, и Соломония покорила его своей красотой, жизнелюбием и пытливым, хотя ещё по-детски наивным умом, она, как ей казалось, была счастлива. Бодрило честолюбие: великая княгиня всея Руси. Но уже в ту пору у Соломонии были сложные отношения с супругом. Она и боялась его и боготворила. В её глазах Василий был сказочным богатырём, смелым, суровым и, думалось ей, добрым. Но вскоре её мнение о муже стало меняться. О доброте его она скоро забыла. Она увидела его крутой нрав. Он даже противился своему строгому отцу. Когда Иван-батюшка попытался женить его на датской принцессе Елизавете, Василий показал отцу крепкие зубы и наотрез отказался взять в жёны иноземку. Великого князя Ивана Третьего не зря в народе называли грозным. Он и на самом деле был таким. И не сносить бы Василию головы, когда отец вновь решил женить его на принцессе, но теперь уже на дочери литовского короля. Но вмешался в назревающую свару близкий к великокняжескому двору грек Юрий Трахиниот.

— Ты, великий князь всея Руси, должен знать, что даже византийские императоры не искали невест своим наследникам в чужих землях. Тут ведь недолго и династию порушить.

Соломония узнала о сём разговоре из уст самого Трахиниота, который стал её учителем и сделал пытливую княгиню образованной женщиной той поры.

Великая княгиня верила, что её жизнь с князем Василием была бы другой, если бы с первых лет супружества у них появились дети. Она приняла Василия через год после венчания, когда ей исполнилось шестнадцать, и с первых дней лелеяла надежду, что понесёт. Но миновало несколько месяцев, а у неё всё было, как прежде. И Соломония поняла, что они не зачали дитя. И потекли годы бездетной жизни, и каждый из них становился для Соломонии более несчастным и суровым, чем предыдущие. И всё реже Василий ложился с нею в постель, ласкал её и искал близости.

В первые годы супружества молодую княгиню обуревала ревность. Ей метилось, что в походах, а они случались каждый год, князь согревал других россиянок, что у него уже по многим землям Руси подрастают сыновья и дочери. И Соломония дерзнула пустить по тем городам и весям, где побывал великий князь, своих видоков и послухов, кои проведали бы у кого там из россиянок растут княжеские отпрыски.

Лет пять сабуровские холопы бродили по тем местам, где останавливался великий князь. Но опасения Соломонии так и не подтвердились. Никто из россиян и слыхом не слыхивал, чтобы где-то у кого-то подрастал княжеский прелюбодеич. И вот уже лет десять княгиня Соломония не пускала по следам мужа доглядчиков и вовремя прекратила надзор, потому как у великого князя повсюду были шиши. И они доносили ему о то, чего ищет Соломония, что нужно холопам её отца в городах и весях.

Великий князь Василий ни разу не упрекнул в том жену. А великая княгиня радовалась тому, что князь Василий не нарушал супружеской верности. Но к радости примешивалась и горечь. Было похоже, что Василий не осмеливался выявлять свой порок за стенами супружеской опочивальни.

В последнее время Соломония склонилась к одной мысли и утвердилась в ней: князь Василий не впадал в блуд по той причине, что имел основание обвинять её в бесплодии. И теперь, лёжа в тишине неразорённой природы, под лесной сенью, Соломония уверовала в другое: есть у неё право подвергнуть себя испытанию и либо воочию убедить князя, что ей дано от Бога рожать детей, либо тогда уж в омут головой. Третьего пути она не находила. Да и то сказать, ежели она не преступит целомудрия, то не сможет иным путём смыть с себя пятно бесплодной смоковницы и быть ей брошенной в монастырь. Уж такова судьба всех женщин великокняжеского дома.