— Господи милостивый, прости за греховные побуждения, — поднимаясь с ложа, шептала Соломония, — придёт час, и я преклоню свою грешную голову, дабы судил ты заблудшую по делам её.

Великая княгиня позвала свою тётушку Евдокию и попросила помочь ей одеться. А когда Евдокия облачила княгиню в дорожное платье, она велела найти князя Шигону и передать ему, чтобы собирался в путь на Старицы.

Иван Шигона не внял тётке Соломонии, сам явился в шатёр.

   — Матушка-княгиня, куда изволишь ехать? — спросил он.

   — Тебе было сказано, что в Старицы. Зачем пытаешь? — неласково ответила Соломония.

Шигона подумал, что желание княгини не расходится с повелением великого князя, внимательно посмотрел на неё и понял, что она в состоянии перенести тяготы короткого пути, откланялся и ушёл распоряжаться. Этот самый скрытный человек великокняжеского двора был предан Василию и служил ему, как пёс. Он и великой княгине верно служил. Но к тому примешивалась досада. Иван Шигона не верил, что Соломония бесплодна, — о том говорили ему вещие сны. В них он часто ласкал прекрасное тело Соломонии, с замиранием сердца гладил её полнеющий живот, в котором таилось его дитя. Какие это были прелестные сны! Но всякий раз пробуждение приносило нестерпимую боль, разочарование и злость, потому как не дано ему было владеть красавицей Соломонией. И чтобы отдалиться от неё, чтобы грешные мысли не жгли душу, он возненавидел Соломонию. Но от службы ей никто, кроме великого князя, освободить его не мог.

Усадив Соломонию и её тётку в каптану[16], он с облегчением вздохнул: «Скоро конец твоему владычеству». Князь поднялся в седло и повёл свой небольшой отряд в Старицы.

Весь день великая княгиня просидела у оконца каптаны и взирала на благостную природу родной земли, украшающую их путь. Бежали мимо берёзовые рощи, пойменные луга, где поднимались уже стога сена, веселили глаз прогретые солнцем сосновые боры. В них терпко пахло хвоей и смолой. На опушках рдели гроздья рябины. Всё это умиляло Соломонию, её настроение возбуждалось и от родного приволья, и от предстоящей встречи с князем Андреем. И она не заметила, как приехали в селение Погорелое Городище, от коего до Стариц было рукой подать.

Князь Шигона остановил отряд на трапезу, да тут же отправил гонца в Старицы, дабы тот предупредил удельного князя о прибытии великой княгини. Не хотелось Шигоне уведомлять князя Андрея, но дворцовый устав без порухи себе не преступить. И потому, когда в сумерках долгого летнего дня Соломония подъезжала к городу, над ним гулял колокольный благовест. На всех церквях, а их было много в Старицах, звонари старались перещеголять друг друга. Но лучших звонарей, чем соловецкие, в Старицах не было. Они же на сей раз величали княгиню Соломонию особенно. На соборной колокольне звонари прямо-таки выговаривали:

Да тут соловецкие созорничали:

Горожане простили им ту благую вольность, потому как Соломонию они почитали не меньше, чем своего князя. И москвитяне такой встрече порадовались. Лишь князь Шигона гневно заметил на ветер:

   — Вот ужо будет вам, смутьяны, как час придёт! С чего растрезвонились?

Князь Андрей не ждал Соломонию в теремах и на подворье не задержался, а спустился к самой Волге, ибо княгиня Соломония была для него желаннее князя Василия. От того одни огорчения исходили. А тут солнышко из хмари выплывало.

Соломония покинула каптану, лишь только мост остался позади. Мелькнуло у неё дерзко: «Спалить бы, разметать его и до конца дней в Старицах остаться».

Князь Андрей поклонился и спросил:

   — Хорошо ли доехала, государыня? — Глаза князя светились-играли.

   — Славно. Да к тебе всегда путь-дорожка скатертью стелется, — ответила Соломония тёплым голосом.

   — Речи твои мне приятны, — признался Андрей. — Надолго ли?

   — Моя бы воля, тут, на Волге, зимовала бы и летовала до исхода дней, — повторила она вслух сокровенное желание.

Грусть и тоска послышались князю Андрею в этих словах Соломонии. Да как утешить? Они помолчали. Но князь подумал, что только здесь, поднимаясь на долгий крутой берег Волги, они могут поговорить, не боясь, что их подслушают. Вон Шигона уже далеко впереди. Гордый, заносчивый, промчал мимо, едва поклонился. И боярыня Евдокия далеко, но позади. Князь Андрей коснулся руки Соломонии.

   — Твоё желание может исполниться. Василий болен, и у него нет наследника не по твоей вине. Знаю, он и до тебя был немощным. Потому прямым наследником будет только твой сын. И ещё скажу. — Князь Андрей оглянулся — по-прежнему они шли в отдалении от всех. — Скажу без страха заслужить твой упрёк. Люба ты мне пуще жизни, потому быть ли у тебя дитяти, сие в твоей воле.

Соломония слушала Андрея жадно, с волнением. Она благодарила Бога, что он дал понять князю её желания. Она же и ехала в Старицы только затем, чтобы избавиться от многолетней боли, вспыхнувшей ещё в родительском саду невесть как давно. Соломония поняла, что нынче у них не будет никаких помех отдать свои судьбы в руки Господа Бога. Великая княгиня посмотрела на князя Андрея с нежностью. Он ей всегда был люб. Да и как не полюбить такого сокола! Соломония окинула Андрея взором с ног до головы: статен, светлолиц, всего на семь лет старше её. Не было в нём лишь богатырской силы, и нравом мягок, твёрдости мало вовсе. Да и то сказать, та твёрдость была с детства подавлена в Андрее старшим братом, коему жестокости и твёрдости не занимать. Знала Соломония, что подданные любили своего князя. Он был заботливым и добрым государем. Подтверждение тому княгиня видела своими глазами: весь берег Волги заполонили горожане, кои вышли следом за князем. Они что-то кричали, их возгласы были радостными. Им казалось, что князь наконец-то обрёл семеюшку. Андрей, однако, отметил для себя другое. Он вспомнил, с каким трудом ему удалось собрать три-четыре десятка горожан, дабы встретить великого князя. И его приезд в Старицы не вызвал у собравшихся на берегу Волги никаких проявлений верноподданности.

Князь Шигона с отрядом воинов ожидал на высоком берегу княгиню с нетерпением и был недоволен тем, что она и князь Андрей чувствовали себя вольно и могли говорить о чём угодно, потому как близ них не было послухов.

   — Да ничего, ничего, твоя песенка спета, матушка, — прошептал он, когда Соломония уже шла по площади к княжеским палатам.

Он спрыгнул с коня и пошёл следом за княгиней. У Красного крыльца произнёс:

   — Матушка-княгиня, жду твоего повеления.

   — Ты, воевода, ещё вчера получил повеление великого князя. Вот и радей, как велено. — Сказано сие было равнодушно и с пренебрежением: ты, дескать, холоп государя, потому и живи по уставу холопов.

Грудь Шигоны обожгло гневом: «Мерзкая! Ты ещё поплатишься, топтанием оскверняя душу!» Ответил же покорно:

   — Так и будет, матушка. Утром и уеду вдогон.

В просторных покоях князя Андрея в этот вечер царило оживление. Несмотря на поздний час, в трапезной были накрыты столы и дворецкий Юрий Оболенский-Меньшой принимал гостей. Стольник князя Иван Ших-Черятинский успел позаботиться о том, чтобы достойно угостить москвитян. Пришли поклониться великой княгине князь Фёдор Пронский, бояре Степан Колычев, Борис Пилецкий. Тут же явился крадучись боярский сын Судок Сатин, сам угодливый и скорый в делах, а душонка чёрная и подлая. Иван Шигона посмотрел на него многозначительно, дал понять, что он ему нужен. Шигона присматривался к придворным мужам князя Старицкого, будто примерялся к каждому, как ухватить за шею, когда грянет над ними час опалы. А она неумолимо надвигалась. Но в этот вечер Шигона ничем не поживился, дабы донести крамольное до великого князя. Пока волжане вели разговор о хозяйственных делах, об урожае, об уборке хлебов и всего, чем одарило россиян щедрое лето. Даже о набегах татар не говорили, хотя с каждого двора на Оке бились против ордынцев один-два воина. А как выпили хмельного, так мужи старицкие завели речь об охоте, близком её начале. Докладывали егеря вельможам, что нынче на озёрах богато гусей и уток, да и лебедей можно пострелять, что боровой птицы по лесам в достатке. Князь Старицкий был страстный охотник, и псарня у него не уступала великокняжеской.