Лёжа грудью на бренных останках, Фёдор попытался представить себе, как всё произошло в этой избушке. Оно всплывало словно бы само собой. Звери, кои выкрали Ульяну и Степу с заимки, надругались над нею, а позже, исполняя чью-то волю, подожгли избушку, дабы скрыть следы страшного преступления.

Так всё почти и было. Одного Фёдор не мог открыть. Не воины, кои явились на заимку, надругались над Ульяной — сделал это князь Василий Голубой-Ростовский. Получив после расправы над старицкими удельщиками сан окольничего при дворе Елены Глинской, Василий испросил у неё позволения сыскать Фёдора Колычева и наказать его за измену великому князю. В Разбойном приказе через новгородских шишей ему назвали место, где скрывался Фёдор, и Василий не счёл за труд умчать в северные земли, дабы насладиться расправой над своим и государевым, как он считал, врагом. Когда Ворон увёл своих чёрных воинов на заимку, Василий остался в охотничьей избушке и дождался своего часа торжества, хотя и неполного. Жалел он, что не схватили Фёдора, что потерял двух воинов. Надругавшись над Ульяной во второй раз, князь отдал её на утеху воинам. Однако они не тронули притороченную к лежаку княгиню, а бросили из очага на сено лежака горящую головню, припёрли колом дверь и умчали следом за князем в Новгород.

Далеко за полночь, когда сознание Фёдора держалось на волоске, его конь заржал и где-то вдалеке отозвался другой конь. Потом донёсся скрип полозьев и близ сгоревшей избушки остановились сани. С них поднялись Ефимья и её старший сын. Он подошёл к коню Фёдора, а Ефимья подбежала к Фёдору, опустилась на колени и начала трясти его за плечи.

   — Боярин, родимый, очнись! Очнись! — кричала она. И позвала сына: — Помоги!

Вдвоём они подняли Фёдора и повели к саням. Он немного пришёл в себя и тихо попросил:

   — Соберите там моих...

Его положили на сани, укрыли медвежьей шкурой. Ефимья нашла в санях рогожный куль, вернулась к пепелищу и сложила в куль останки.

Когда Фёдора привезли на заимку, Ефимья напоила его крепкой медовухой, настоянной на целебных травах, уложила на полати, укрыла. Он проспал полночи и весь день. Но сон его был маетным, кошмарным. Ефимья и её дочь Ксения просидели возле Фёдора поочерёдно почти сутки. Когда же наконец он встал и вышел на свет, они ахнули: его буйные русые волосы покрыл мёртвый иней — ни одной живой волосинки.

Спустя ещё сутки вернулся из тайги Игнат. Погоревал с Фёдором и взялся ладить две домовины. Потом всей семьёй долбили мёрзлую землю и выкопали рядом с могилами родителей Игната ещё две могилы, предали земле тело Доната и прах княгини Ульяны и сынка Стёпушки. Ещё девять дней провёл на заимке Фёдор, да больше просиживал близ дорогих ему могил. А как девять дней миновало, стал собираться в путь. Он был молчалив и ни с кем не поделился, куда надумал уйти. Однако Игнат догадывался, что Фёдор отрёкся от мирской жизни и решил скрыться в какую-либо тихую обитель, где бы мог посвятить себя Господу Богу. Он оставил Игнату все деньги, лошадей, всё своё имущество. У Игната же попросил лёгкие санки, лыжи, сухарей и кожух. Ефимья сочла нужным положить в две торбы вяленой и копчёной рыбы, соли, луку, пшена, вяленого мяса, свежего хлеба и, конечно же, положила сухарей, лечебной медовухи. Ещё дала серебряный образок Божьей Матери.

   — Обережёт тебя в пути Пресвятая Мать, родимый, — сказала она на прощание.

Перед расставанием Фёдор и вся семья Игната Субботы посидели, поплакали. С тем и ушёл из мира боярин Фёдор Колычев, держа путь на Север, на главную Полярную звезду.

Уходя с Игнатовой заимки, Фёдор не думал о том, что может сгинуть в тайге, коя тянулась на тысячу вёрст чуть ли не до Белого моря. Он шёл безоружным, лишь топор, дабы нарубить дров, и нож — отрезать ломоть хлеба. Он покидал мирскую жизнь, но не мечтал обрести покой. Бренное тело стало для него лишь сосудом, в коем заключена душа. И теперь всем своим достоянием: разумом, чувствами — служил ей одной — душе.

Он жил её побуждениями. Душа жаждала моления, и Фёдор истово исполнял её желание. Душа влекла его на путь страданий, и он без сомнений ступил на сей путь. О болях, терзаниях недолговечного тела он думал меньше всего. Он шёл дорогой, которая вела на Голгофу, дабы отдать жизнь за други своя, как это сделал Донат, за близких, за Русь, потому как душа этого россиянина вмещала в себя всю русскую державу с её бедствиями. Душа Фёдора, возросшего на ниве православия, была чуткой, сильной и мужественной. Потому она так уверенно вела его через тайгу, топи и тундру, по пути, которым шли все жаждущие душевного подвига. Нет, он не хотел, чтобы его схватили чёрные воины Елены Глинской. Знал он, что служилые Разбойного приказа рыщут по всей державе, выискивают всех, кто был причастен к изменам князей Андрея Старицкого и Юрия Дмитровского. Знал, что в чёрных списках его имя, боярина Фёдора Колычева, значилось в числе первых имён. И теперь Фёдор уходил подальше от длинных рук Елены Глинской, дабы с помощью Господа Бога обрести силу, способную не только противостоять ей, но и побороть её мощью духа своего.

С такими мыслями пробирался Фёдор по тайге к берегам реки Онеги, к Онежской губе, а там дальше по водам Белого моря к своей конечной цели. Труден был путь одинокого беглеца по зимней тайге. Донимали жестокие морозы, когда приходилось коротать ночи где-нибудь под елью, у крохотного огонька, завернувшись в конскую попону. И ни меховой кожух, ни войлочная попона, ни костерки не спасли бы его от лютой стужи, ежели бы не согревали тело дух и молитвы. Силой духа и страстью молитв он прогонял сон. Стоило ему час-другой подремать, и он чувствовал себя бодро, поднимался, надевал лыжи и, ловя меж кронами деревьев Полярную звезду, шёл ей навстречу.

Морозы, пытавшиеся одолеть Фёдора и отступившие перед его духом, пошли на убыль. Но ближе к концу зимы появилась иная, более страшная опасность — голодные волки. Ночью ещё куда ни шло, его спасал от их нападения огонь. К утру стая куда-то уходила, а к полудню появлялась у него за спиной и с каждым разом подходила всё ближе. Фёдор не знал, что удерживало зверей на расстоянии и отчего они не отваживались напасть на него и растерзать. Может быть, считал он, человек всё-таки пугал их и они ждали, когда он ослабеет и упадёт. И на пятнадцатый или шестнадцатый день пути — Фёдор потерял счёт дням, — когда он шёл редколесьем и короткие лыжи проваливались, силы покинули Фёдора, и он упал. Волки тотчас, прыгая по глубокому снегу, помчались к нему. Но Фёдор одолел слабость, поднялся и вскинул топор. Волки остановились, он же медленно двинулся вперёд. Но, не пройдя и двух сотен сажен, Фёдор увидел новую опасность: навстречу ему шёл медведь-шатун. Увидев Фёдора, медведь пробежал немного, поднялся на задние лапы, замотал головой, заревел и пошёл на человека. Фёдор понял, что бежать ему некуда и сил на то нет, смерть неизбежна. Он перекрестился, прошептал: «Господи милосердный, прими душу грешного раба твоего» — и двинулся в объятия шатуна. Вот уже между ними тридцать шагов, двадцать. Фёдор не спускал с медведя глаз, словно просил его о лёгкой смерти. Ан нет, зверь увидел в глазах человека мольбу о милосердии, о пощаде. Ещё он узрел стаю волков. И чудо свершилось. В пяти шагах от Фёдора шатун опустился на передние лапы и огромными скачками промчался мимо него. Фёдор обернулся и увидел, что медведь ринулся на волков. Они не дрогнули и всей стаей навалились на него. Медведь размахивал лапами, отбивался, хватал зверей зубами и двух волков подмял под себя. Но силы оказались неравными. Ещё пять волков кружили рядом, рвали медведя, а один зверь вцепился шатуну в шею. И Фёдор, движимый неведомой силой, повернул лыжи и поспешил на помощь медведю. Он вытащил из-за пояса топор и раскроил голову прыгнувшему на него волку. Он ударил по голове второго волка, и тот тоже упал на снег. И шатун оторвал от себя зверя, задушил его. Два волка, оставшихся в живых, сочли за лучшее спастись бегством.