Всю зиму после того, как постригли в монахини великую княгиню Соломонию, по Москве ходили слухи, что всему виною в том князь Иван Шигона. Москвитяне — народ дотошный. И в тех слухах таилось много правды. То, что Иван Шигона любил Соломонию, ведали все московские вельможи, близкие к великокняжескому двору. Лишь великий князь Василий того не знал или, скорее всего, не хотел знать. Однако москвитян на мякине не проведёшь. Они чуяли, что в великом князе накопилось много желчи против Шигоны, и всё потому, что он питал к Соломонии не чистую высокую любовь, как в песнях, а низменную, плотскую. Что Иван Шигона был женолюбцем и многих россиянок обесчестил, о том ведали не только в Москве, но и во многих вотчинах князя, куда он часто наезжал в свадебные недели, кои длились от Богоявления и вплоть до Масленой недели. И уж никак не пропускал Красной горки, когда по всей Руси «умыкаху жены себе, с нею же кто совещашеся». Красная горка — тоже время свадеб, а для молодого князя Шигоны — дни торжества его власти над подданными, над холопами, дни первой ночи невест со своим господином.

Двадцатилетнего князя Ивана Шигону прислал на службу великому князю Василию его вассал, князь новгород-северский Василий Шемячич. В своей грамоте Шемячич писал великому князю, что сей молодой князь будет служить государю всея Руси верой и правдой до погибели живота своего. Порадел Иван великому князю вначале стременным, потом сокольничим, там стольником и наконец поднялся в дворецкие. Да бес попутал Шигону: влюбился он в прекрасную Соломонию. Повидавший многих русских красавиц, Иван ни одну из них не поставил бы впереди Соломонии. Он мог любоваться ею часами, он раздевал её в мыслях и изнывал от вожделения, от страстной тяги и жажды погладить её груди, обнять тонкий стан, провести рукой по спине и ниже. Никто не мог ему помешать в думах положить её на ложе, прикоснуться к запретному. Часто его воображение рисовало картины одна другой несбыточнее. Вот он заходит в её опочивальню, снимает с неё богатые одежды. Она же улыбается ему, открывая жемчужные зубы, её тёплые глаза светятся радостью. Она ждала возлюбленного Иванушку, сама помогает ему снять с неё атласный греческий далматик и бельё из тонкого льняного полотна. Вот она возникла перед ним во всей своей прекрасной стати. У неё высокие округлые девичьи груди, соски словно бутоны распускающейся бордовой розы. Вся она из бело-розового мрамора, освещённого солнцем. Раскинув руки и обняв князя, она ведёт его на ложе. Но в сей миг из рук Шигоны выскользнул кубок с вином, упал, зазвенел, и великий князь Василий глянул на своего дворецкого гневно, почти свирепо. Шигона сжался в ожидании удара. Однако великий князь сдержался и не ударил похотливого придворного, лишь сердито заметил:

   — Эко же, неловкий! Уснул, что ли?

Однажды в марте 1523 года, когда великий князь ходил в Смоленск на обсуждение с Сигизмундом мирного договора, князь Шигона остался в Москве. В эту пору уже шла молва, что Соломония якобы бесплодна. И князь Иван дерзнул нарушить покой великой княгини. Зная её благочестие и особую любовь к богослужениям в честь великих чудотворцев, он нашёл предлог вывезти Соломонию в село Коломенское накануне празднования дня иконы Божьей Матери «Сторучица грешных». Побуждая Соломонию на поездку, князь Шигона поведал ей за вечерней трапезой:

   — Матушка-княгиня, ноне мне прислали весть из Коломенского. Весть благая. Сказывают, что в старой лесной часовне близ села нашли древнюю икону. Старец Феофан, что вошёл в часовню, был слеп, но в её правом углу увидел свет, идущий из подполья. Он пошёл к тому свету и увидел под ветхой доской освещённую неопалимым светом икону. Лишь только он прикоснулся к иконе, как прозрел. И тогда Феофан снял с себя свитку, завернул в неё святыню и отнёс домой. Завтра по воле старца перенесут икону Божьей Матери в дворцовый храм. Все ждут от неё чудес. Поедешь ли ты, матушка-княгиня, в Коломенское?

   — Как же мне не поехать, князь?! — воскликнула Соломония.

   — Тогда завтра до свету и уедем. Токмо есть одна препона. Чудеса исцеления, кои придут от святой иконы, нужны тебе, и только тебе. Потому из придворных с тобою никому не быть.

   — Да как же так? — удивилась Соломония. — С боярыней Евдокией я не могу расстаться.

   — Ей тем паче не быть. Сглазу в ней много.

   — Тебе откуда сие ведомо?

   — На себе испытал, государыня. Потому идти тебе к чудотворной иконе одной и желание своё, оно тебе ведомо, из уст в уста вознести. Разве что епископа не отторгай.

   — Ну коль так, едем до света одни. Однако же о рындах не забудь.

И на другой день Соломония уехала в Коломенское. Была при ней лишь сенная девица Дуняша, верная княжне, а больше князю Ивану Шигоне. И телохранители были из верных Шигоне воинов. Но в этот день икону «Сторучица грешных» не принесли в храм. Сделано это было происком Шигоны. Он сказал епископу:

   — Ты, преподобный отец Исайя, назначь освящение иконы на завтра. Будут из Москвы сам митрополит Даниил и архиереи многие.

Однако Шигона знал, что никто не приедет, потому как митрополит и клир были в эту пору в Суздале. Но о том Шигона умолчал.

Соломония легко согласилась провести ночь в загородном дворце. Она и раньше любила Коломенское, его дворец, его речные дали и всю милую красоту и никогда не спешила отсюда в Москву.

Иван Шигона ликовал. Всё шло, как он замышлял. Оставалось дожить до ночи. И когда Соломония посетовала, что ей придётся скучать без любимой тётушки, князь Шигона смело ответил:

   — Ежели ты, Соломонеюшка, любишь слушать на ночь сказки тётушки Евдокии, то я знаю их больше её.

   — Тому не верю, князь, — ответила она и хотела упрекнуть его за вольность обращения, но передумала.

   — А ты, матушка, испытай меня.

   — Возьму и испытаю. То-то будешь посрамлён, князь Иван.

   — Тому не бывать. — Шигона был рад, что между ними возник такой нескромный разговор, и продолжал: — Я почему люблю сказки? Да потому, что они при мне многажды былью оборачивались.

   — Ой, князь Иван, ты горазд на выдумки! — Соломонии тоже понравился сей разговор. И то сказать, кроме тётушки Евдокии, ей не с кем было вольным словом перемолвиться. — Да посмотрю на тебя ноне вечером, каков ты есть сказочник.

   — Да уж не посрамлю чести, матушка-княгиня.

В ожидании вечера Шигона извёлся. И страх не раз пробирал его до костей. Эко замахнулся — покорить великую княгиню. Но ему был в пример князь Овчина, который легко покорял сердца знатных россиянок. А через несколько лет играючи добьётся внимания, ласки и близости у самой великой княгини Елены Глинской, станет её любовником принародно. Но великий князь Василий к тому времени преставился. А пока государь был жив, и дворецкий Шигона играл с огнём.

Наконец-то наступила вечерняя трапеза. За столом лишь Соломония и Иван. Князь чувствовал себя скованно. Любовные муки и страх сделали его неловким, малоразговорчивым. Но он хмельным разжёг дерзость и после трапезы произнёс:

   — Вот и настало время сказки-были, Соломонеюшка.

Соломония прищурила свои прекрасные русалочьи глаза и улыбнулась:

   — Смел ты, Иванушка-богатырь, — Соломония встала из-за стола и направилась в свою опочивальню.

Иван Шигона пошёл следом. Соломония тому не воспротивилась, но была удивлена тем, что ни в сенях, ни в прихожей опочивальни не увидела сенной девки Дуняши. Она же по воле князя отлучилась. Шигона был рад, что они с княгиней в покоях вдвоём, и его дерзость возросла. Но Соломония насторожилась: что это князь затеял?

   — Не ты ли, дворецкий, куда-то Дуняшу спровадил?

   — Сама отпросилась, животом замаялась, теперь в людской. Да ты не печалься, матушка, я тебе во всём помогу лучше сенной девки, — ответил Шигона, распахнув двери опочивальни и сам вошёл первым. — Я сей миг камин зажгу, постель поправлю.