— Что это ты норовишь сотворить, князь Иван? — догадываясь о побуждениях Шигоны, спросила Соломония.

   — Так ведь сказки-то без помех нужно слушать, Соломонеюшка-свет. И красоту их можно понять токмо из уст в уста, слушая. — Шигона взял Соломонию за руку и ввёл её в опочивальню, закрыв дверь. — А начинается моя первая сказка просто. Жила-была на великой Руси княжна Соломонеюшка, девица красы неописуемой. Как шла она лугом-лесом, травы перед нею стелились, деревья в пояс кланялись, птицы над головой кружили, на плечи садились, звери лютые у ног ложились, и всех она лаской оделяла. И токмо князь Иванушка в сторонке печальный стоял. Потому как Соломонеюшку-свет любил он, души в ней не чаял. А она-то к нему лишь присматривалась, примерялась: пара ли он ей? «Да пара, пара», — вещало разумнице пылкое сердце. И сказала Соломонеюшка: «Иди к моим ногам, ясный сокол. Зачем тебе печалиться в одиночестве». Иванушка не пошёл, а полетел, ласки жаждая за любовь свою...

Соломония не помнила, как зачаровал её своим голосом князь Иван. И даже поверила, что слушает истинную сказку-быль, что она похожа на явь. Той минутой князь Иван руки к Соломонии протянул, за плечи обнял, к широкой груди прижал, продолжая страстно:

   — Потому как видела девица-княжна, что готов Иванушка жизнь свою положить к её ногам, лелеять её вечно, детей и внуков с нею растить. — С этими словами князь принялся целовать Соломонию то в белую шею, то в грудь, коя виднелась в разрезе далматика, и наконец приник к её губам, повлёк на ложе.

И тут чары Шигоны улетучились. Явь была проста: Шигона увлекал её к прелюбодеянию, уверенный, что так и должно поступать с женщинами, которых он очаровал. Его убеждённость в успехе граничила с наглостью. Он не спрашивал свою жертву, готова ли она к бесчестью. И в груди у Соломонии вспыхнули злость и гнев, силы неведомо откуда взялись, она вырвалась из объятий князя и нанесла ему две пощёчины. Да и больше бы дерзкому досталось, ежели бы он не прикрыл лицо руками. Она же жёстко сказала:

   — Как ты смел посягнуть на мою честь? Два слова великому князю — и ты будешь казнён! Вон, раб смердящий!

В груди у Соломонии всё клокотало, и, будь у неё под руками палка, она бы обломала её о спину мерзкого прелюбодея. Соломония распахнула дверь и с силой толкнула князя. Он споткнулся о порог и чуть было не упал под ноги сенной девице Дуняше, которая вернулась к опочивальне сторожить покой полюбовников.

Дуняша отшатнулась, но Шигона достал её и ткнул рукой с такой силой, что она упала, а князь бегом скрылся в сенях. Но позор опалил его так, что, не помня себя, он вернулся в прихожую и с ненавистью ударил Соломонию бранным словом:

   — Неплодная смоковница! Быть тебе мною битой! — Он схватил поднявшуюся на ноги Дуняшу и утащил её следом за собой.

Свидетельницу своего позора, сенную девицу, он отправил в ту же ночь в дальнюю вотчину, и её во дворце больше не видели.

Прошло несколько лет. Соломония никому не поведала о том, что случилось в Коломенском. Со временем она забыла о домогательствах Шигоны. И ему бы всё забыть. Ан нет, страсть князя к Соломонии с каждым годом прирастала. И не без причин. Ведь она не выдала его великому князю, значит, что-то несла в себе к нему и не была полностью безразличной. Но и ненависть не угасала в князе, а таилась рядом с любовью. Ненавидя Соломонию за отторжение, за пощёчины, за тумаки, он не отказывал себе в том, чтобы любоваться красотой спесивой княгини. Правда, теперь восхищение его было тайным. Он боялся, что Соломония в конце концов выдаст его великому князю.

Позже, когда в Рождественском монастыре во время пострига Иван Шигона дважды ударил Соломонию плетью, она пожалела о том, что утаила от супруга дерзкую выходку князя в Коломенском дворце. И всё-таки, встретившись со своей тётушкой в монастыре, она посчиталась с Шигоной. Грамотка, которую Евдокия вручила Фёдору Колычеву в деревне Груздево, дошла до великого князя.

Прочитав послание Соломонии, Василий Иванович поступил так, как во все времена поступали государи всех держав. Он защитил честь престола, честь великокняжеской семьи, считая, что никому из его подданных не дано поднимать руку на членов великокняжеской, царской семьи. В тот же день, когда грамотка попала к князю Василию из рук Вассиана Патрикеева, он положил её в карман атласного кафтана и отправился в среднюю Арсенальную башню кремлёвской стены. Там, в каземате под башней, находилась пыточная. По пути великий князь Василий сказал окольничему Бельскому, сопровождавшему его:

   — Вот что, Иван Васильевич, возьми стражей и приведи в каземат Ивана Шигону моим именем.

   — Исполню, государь, как велено, — ответил Бельский и ушёл.

Продолжая путь, Василий Иванович думал о дерзостном Шигоне и о том, что содеяно им над Соломонией без его государевой воли. Шигона — злочинец. А он, Богом данный супруг Соломонии, не злочинец ли? Что вынудило его быть жестоким к женщине, которую любил? Только её бесчадие? Да и было ли оно? В храме перед святыми иконами она утверждала, что носит под сердцем дитя. Выходит, нет в ней бесчадия. У Василия закружилась голова от слабости, от прихлынувшей тоски по наследнику. Князь пошатнулся, и кто-то поддержал его под руку. Он обернулся и увидел свою свиту. Собрались придворные вольно, потому как он никого не приглашал. Лишь Шигоны не было. Ощутив свою вину, он спрятался. Не смел он поднимать руку на великую княгиню, да кровь взыграла от ненависти к ней за пренебрежение им, за давние пощёчины. Князь Шигона третий день скрывался в тайной каморе. Домоправителю он сказал, что мается хворью, и не велел никому говорить, где пребывает, даже если придут от имени великого князя. И два дня в покоях Шигоны протекли тихо-мирно. И третий день наступил благостно. А после того как во дворце побывал старец Вассиан Патрикеев, всё и началось. Шигона уже подумывал явиться к государю, повиниться в том, как всё было в Рождественской обители, покаяться в своей вольности перед образом Спасителя милосердного. Авось простит государь. Размышляя себе во благо, Шигона подумал о том, что ему пора бы побывать в своих палатах на Остоженке, жену обнять, дочь и сына приласкать. Жена его Параскева была из старой боярской семьи, покладистая, тихая. Да вот блёклая, глаз не радовала, кровь не зажигала. От неё, как в осеннее ненастье, холодом и сыростью веяло. Потому и искал утехи на стороне, не гнушался ласкать дворовых девок, холопок.

Размышления Шигоны неожиданно прервались. За дверью каморы возник шум, говор, кто-то упал. Тут же дверь от сильного удара затрещала, полетели запоры, и она распахнулась. На пороге возник князь Иван Бельский, давний недруг Шигоны. Он знал все тайники во дворце и потому скоро нашёл затворника. За спиной Бельского возвышались рынды.

   — Как ты смел ворваться? — крикнул Шигона.

   — Собирайся, пойдёшь с нами, — спокойно ответил Бельский, такой же дюжий и крепкий, как Шигона.

   — Вон! — ещё пуще закричал затворник и вскинул кулак, угрожая Бельскому. — Вон сей же миг!

   — Говорю именем государя. Скрутим, ежели сам не пойдёшь, — всё так же спокойно произнёс окольничий.

Иван Шигона понял, что сопротивляться бесполезно: приказ государя будет выполнен, чего бы сие ни стоило. Пыл в нём угас.

   — Клим! Где ты пропал? — позвал он домоправителя.

Пожилой слабосильный Клим из захудалых городских дворян появился в дверях, стоя на четвереньках. Лицо у него было в крови, левый глаз заплыл.

   — Одень меня, — велел Шигона.

   — Одену, князь-батюшка, одену. Вот токмо поясницу поправлю. — И он со стоном распрямился, кинув злой взгляд на здоровенного рынду.

   — Сам бы оделся, — заметил Бельский. — Не на приём зовут, не на пир.

   — Да уж вижу, — покорно согласился Шигона. И, одеваясь с помощью Клима, вспомнил своего дядю по матери удельного князя новгород-северского Василия Шемячича. В тот злопамятный год, когда Шигона покушался начесть Соломонии, великий князь вызвал Шемячича в Москву. Два дня он жил в покое, который ноне занимал Шигона. На третий день в Боярской думе Шемячича обвинили в измене и в сговоре с крымским ханом Мухаммедом-Гиреем о походе на Москву. Судили скоро. Приговорили к пожизненному заточению. Но в темнице он прожил лишь неделю. Сказывали потом, что угорел от печного дыма. От этого воспоминания Шигоне стало страшно. Внутри всё поползло вниз. Уж не такую ли судьбу ему уготовил князь Василий? Он вырвал из рук Клима кафтан и оделся сам. Вот уже и охабень на нём, зачем он надел его — неведомо. И можно идти, куда поведут, идти быстро, дабы поскорее узнать свою планиду.