— Иди, иди, гуляй, сокол, по иным дворам, а здесь тебе нет ласки, — заявила Апраксия и загородила всю дверь в княжеские палаты. — Никого зреть не хочет Ульянушка, детка моя. А тебя, позорника, и слышать не желает. Ить, являются то один, то другой!

Фёдор ухватился за последние слова домоправительницы, потянул из неё другие.

   — Кто же так рассердил тебя, Апраксия?

   — Да тебе-то зачем знать? Иди, иди, гуляй. — И Апраксия начала теснить Фёдора из людской своими крепкими телесами.

В этот миг прибежала со двора шустрая молодая девка, а как глянула на Фёдора — улыбнулась и что-то пошептала на ухо Апраксии. Румяное широкое лицо услужницы расплылось в улыбке.

   — Ишь ты! — отозвалась она на шёпот девки и спросила Фёдора: — Так ты и есть тот добрый молодец, что спас нашу детоньку?

   — Я и есть, коль так.

Апраксия осмотрела Фёдора, словно коня на торгу.

   — Экий ты, сын Степанов: и кудряв, и глазаст, и нос не хлипкий. Ох, боярин, смотри, однако: огорчишь Ульяшеньку, быть тебе батогами битым. — И освободила дверь да на девку крикнула: — Что зенки повыкатила?! Кыш на птичник!

Фёдор успел улыбнуться доброй девице, и она убежала. Апраксия взяла его за руку и повела во внутренние покои, а в сенях усадила на лавку и твёрдо сказала:

   — Вот что, сокол мой. Вспомнила я теперь о тебе всё, знаю, что ты для Ульяши. Потому должен знать всю правду.

   — Приму, какой бы ни была, — ответил Фёдор.

   — В ту ночь, как пришла беда, прибежала на подворье сенная девка Грунька, коя ходила при Ульяше, закричала благим голосом: «Ратуйте! Ратуйте матушку-княжну!» Сбежались мы, спрашиваем, а она ни слова толком не может вымолвить. Одно твердит: «Ратуйте! Ратуйте!» А как шлёпнули её по заду, так всё и выложила. Была она с Ульяшей в монастырском посаде, да отпустила её княжна к родителям в деревню. Там и припозднилась. А как возвращалась тем путём, коим с Ульяшей ходила, так и увидела татей, кои через дорогу в лес Ульяшу тащили, там и скрылись. Скопом побежали мы туда, батоги, пищали взяли, а татей уже и след простыл. Только наша доченька, голубушка, на валежине распластана. Как глянули на неё, так и обомлели: носильное на ней в кровушке, летник до грудей порван. Что там было, как все голосили! Да сняли с неё путы, батюшка-князь кафтаном своим укрыл, взяли её, словно пушинку, в возок уложили, что следом с матушкой Еленой прикатил. Привезли, поместили в светёлке. А она, сердешная, как придёт в себя, закричит слёзно, от живота просит избавить. Да накричавшись, снова сомлеет. И так три дня. Теперь лежит словно неживая, от всего отрешённая. — Рассказывая, Апраксия плакала и, только закончив, вытерла передником слёзы.

Фёдор слушал Апраксию, крепко стиснув зубы и сжав кулаки на коленях. В груди у него бушевала ярость. Он был уверен, что поругание над княжной учинил князь Василий Ростовский. И умысел видел Фёдор. Счёл Василий, что из такого хомута, какой он накинул на Ульяну, ей не выбраться. Знал Фёдор, что в Старицах никто другой не опустился бы до насилия над молодой княжной. И теперь Фёдору следовало посчитаться с князем Василием не только за разбойничье, трусливое нападение на него, но и за поруганную честь любимой девушки. А в том, что он любит Ульяшу, Фёдор не сомневался. Теперь же, в несчастье, она стала ему ещё дороже. Ярость слепила глаза Фёдора, в голове кружились мятежные мысли. Он готов был бежать на подворье князей Ростовских и всё предать огню и мечу, потому как, считал он, там все виноваты в том, что содеяно с княжной Ульяной.

Охладило Фёдора одно: с подворьем Ростовских сгорят все Старицы. К тому же знал он, что ни князя Василия, ни его отца в городе уже нет. Кому же мстить? И всё-таки он решил, что от наказания Василию не уйти. Теперь у него не было прав на Ульяну, он не жених ей, а враг. И оставалось одно: найти Василия где угодно и посчитаться с ним. И хорошо бы найти его в Москве, размышлял Фёдор. В стольном граде у него есть братья Михаил, Андрей, Гавриил. Они хоть и не кровные, но в помощи не откажут, ежели понадобится.

Апраксия закончила рассказ со всхлипами:

   — Теперь нашей доченьке свет не мил, лежит она кои дни и никого к себе не пускает.

   — Тётушка Апраксия, но она же назвала меня ангелом-спасителем. Уж как пить дать допустит в светлицу, — молил Апраксию Фёдор.

   — И не проси! И не вводи во грех, пока матушку-княгиню не позвала! — сердилась та.

   — Не надо звать матушку Елену. Скажи Ульяше, что я пришёл. Иди, тётушка, а я посижу здесь тихо.

Фёдор и Апраксия ещё препирались, но, будучи женщиной мягкой по нраву и рассудительной умом, она сочла, что Фёдор не нанесёт её любимице большего урону, в коем пребывала. Да, может, и подвигнет её к жизни, потому как было видно, что княжна медленно угасала. И Апраксия положила на плечо Фёдора тёплую руку.

   — Сиди тут, как мышь. Жди свою судьбу. — С тем и ушла.

Сколько времени минуло, Фёдор не помнил. Он молил Бога о том, чтобы Ульяша проявила к нему милость, позвала-показалась. Наконец Апраксия пришла, и лицо её было светлое.

   — Иди, боярин, княжна Ульяша в милости к тебе.

Фёдор поднялся со скамьи и чуть не побежал.

   — Охладись, охладись, — предупредила Апраксия, — ещё не ведаешь, что тебе уготовано.

Она повела Фёдора сенями, по чёрной лестнице во второй покой и там в небольшой прихожей усадила его на скамью.

   — Жди здесь и дальше ни шагу.

В прихожей, пол которой застилали цветастые половички, было светло, чисто и пусто. Лишь в углу стоял сундук с узорами да у печи широкая лавка, на которой, похоже, спала сенная девица. Фёдор осмотреться не успел, как дверь светлицы открылась и на пороге появилась княжна Ульяна. На ней был сиреневый сарафан, подпоясанный серебряным пояском. Голова ничем не прикрыта. Как увидел Фёдор Ульяшу, так и зашлось у него сердце от жалости. Не было в ней от прежней жизнерадостной отроковицы ничего. Бледное с синевою лицо, испуганные печальные глаза, плечи опущены, руки словно плети. И вся она высохла от худобы.

Ульяна закрыла за собой дверь, прислонилась к ней, и в сей же миг Фёдор шагнул к княжне, опустился на колени и взял её за руки. Она же сказала:

   — Федя, не ищи меня больше. Вот как придёт старица из суздальского Покровского монастыря, так и уйду с нею. — И высвободила руки. — Прощай, ангел-спаситель.

   — Ульяша, не делай невозвратного шага. Я люблю тебя. Вымолви ответное слово, и я пришлю к твоим матушке с батюшкой сватов.

   — Не тешь себя надеждой, Федя. Мне, порченой, нет места в миру.

   — Полно, Господи! Да и есть ли твоя вина в том, что ты попала в руки злодеев? У ног твоих молю: забудь о своей беде, вернись к жизни, данной нам Всевышним, поверь в наше будущее! — И Фёдор, вновь взяв княжну за руки, поцеловал их.

   — Не надо, Федя, не надо! Я недостойна твоей милости. Стыд и срам поедают меня оттого, что я ещё жива. — И Ульяна взмолилась: — Боже милосердный, открой мне свои врата, впусти в Царство Небесное! Открой, дабы не упала головой в прорву!

Фёдор встал и прижал Ульяну к себе.

   — Любая, не тешь лукавого, не убивай матушку с батюшкой, отрекись от чёрных желаний, не сироти нас! Ведь батюшка твой побуждается принять постриг. Да помни и то, что князья Оболенские всегда были мужественны и являли гордость и честь российскую. Да и как можешь ты уйти от жизни, ежели злочинец не наказан и торжествует?

   — Кто тот злочинец, я не ведаю. Только Богу дано знать погубителя моего. Всевышний его и покарает.

   — Ульяша, ты светлая и чистая душа, но твоё милосердие к врагу только урон нашей вере. Я найду его и посчитаюсь с ним в честной схватке. Он ведь и меня огрел.

   — Всё видела и слышала: и как по голове тебя ударили, и как ремнями скручивали. Их было пятеро, все холопы, так мне показалось.

   — Ты узнала их? Чьи они?

   — Нет, не признала бы. Да и как? Все в чёрном, и шлыки закрывали лица. Тут же они и меня схватили, в холстину закутали. Кричать пыталась, так рот зажали, а там вервью перетянули. Я и сомлела. В себя пришла лишь в светлице.