— Как вы тут, родимые? — спросил Фёдор. — Почему не ушли?

Боярин Степан, опустив голову, ответил:

   — Болями маялись, оттого повременили покидать родное гнездо. Да и надобности не видели в том.

Фёдор принял сказанное отцом за полуправду: болеть ни матушка, ни батюшка не думали. Вот и ложь, да малая. А суть в том, что боярин Степан, хотя и не любил Глинских, но присягал на верность великому князю и не хотел ему изменять. И чтобы не ворошить «сухое сено», он торопливо сказал:

   — Я сей миг баньку велю истопить. Грязь дорожную смоете. — С тем и ушёл.

И у матушки нашлись дела.

   — Накормить вас надо, родимые. Поди, аки волки голодные, — засуетилась Варвара и поспешила на кухню.

Фёдор попросил Доната отвести коней на конюшню, остался вдвоём с Ульяшей. Да не желая стоять во дворе, повёл её в палаты.

   — Говори, любая, как тут маялась?

   — Да никакой маеты, мой сокол. Мы со Стёпушкой не хвораем, растём, сил набираемся. Спит он, да посмотри на богатыря — дитя крепкого корня. — И Ульяна повела Фёдора в детскую опочивальню.

Отец склонился над кроваткой. Сынишка правда поднимался богатырём лобастеньким. Фёдор ощутил в груди нежность. Шептал: «Ну есть Аника-воин!» Погладил мягкие, как чистый лён, волосы. Хотелось взять дитя на руки, прижать к груди, излить отцовскую ласку-любовь. Но сдержался. Да и Ульяшу не терпелось приласкать, окунуться в тепло её души, в близость.

Однако Фёдору не удалось в эту ночь погреться возле любимой жены. Едва он смыл дорожную пыль-грязь, попарился в жаркой бане, квасу вволю напился, как в предбаннике появился отец. Он был без меры обеспокоен.

   — Федяша, ещё не ведаю, но, побуждаем опасениями, скажу: новая беда в Старицы ползёт.

Фёдор поспешил одеться. Широкогрудый, мускулы на руках и на груди, словно голыши-катыши. Да рана на правом боку от татарской сабли так и осталась синей. И напомнила она Степану, как близко от смерти был его сын. Теперь вот новая угроза впереди, может, более жестокая и неотвратимая.

   — Говори, батюшка, что за беда? — поторопил отца Фёдор.

   — С московской дороги примчал мой человек, сказывает, что вёрстах в тридцати встали на отдых ратники. Их не больше сотни. Да с ними дьяки Разбойного приказа. А старший над ними — князь Василий Голубой-Ростовский.

   — Эка мерзость! — воскликнул Фёдор. — Выходит, катовать идут.

   — Не иначе. Но князь Андрей пришёл в Новгород? — спросил Степан.

   — Нет, батюшка. Ему туда путь заказан. Потому мы и вернулись. Думали встретиться на московской дороге с князем, но она оказалась пустынной. Ан видели мы, как сотни три воинов рысью прошли на Старую Руссу. Может, прежде туда и князь Андрей свернул.

   — Поди, так. Не пропал же, как игла в стоге сена. Потому, сын мой, с перелётом Васькой тебе нет резону встречаться. Он тебя в хомут возьмёт.

   — Да уж как пить дать, когда начнёт в Старицах людишек перебирать, — согласился Фёдор.

   — Уходить тебе надо, Федяша.

   — Я-то уйду, а как вы, как Ульяша с сыном?

   — За меня не бойся, я крестного целования не нарушал. А Ульяшу с тобой спроважу. Сей миг крытый возок обряжу, в нём и уезжайте не мешкая. Как спросят из Разбойного, скажу, что ты на береговой службе, а Ульяша с родителями ушла.

   — Дай Бог обвести вокруг пальца ката Ростовского, — молвил Фёдор.

Наступила ночь, а в доме Колычевых всё было в движении. Собирали в дальний путь семью, потому налегке не уедешь. Возка не хватило. Ещё подводу снарядили с парой лошадей. И когда ночь уже перевалила на вторую половину, Фёдор и Ульяна с сыном, а с ними верный побратим воин Донат распрощались со всеми и покинули город.

Обнимая в последний раз сына, боярин Степан наказал:

   — Иди на Берново. Там брод. Как Берново пройдёшь, пересеки московскую дорогу. Держи путь на Бежецкий Верх, минуя деревни и починки. То безопасно.

   — Так и сделаю, батюшка, — ответил Фёдор, выезжая со двора. Ему суждено будет вернуться на этот двор спустя двадцать с лишним лет. Донат же больше не увидит Стариц. Он сложит голову за други своя.

За остаток ночи Фёдор сумел добраться до Бернова, миновал в рассветной дымке пустынную улицу села, пересёк московскую дорогу и облегчённо вздохнул. Ульяша и Степа мирно спали. Позади иной раз покрикивал на лошадей Донат: «Но, милые!» В душе у Фёдора наступил покой, и он запел на манер заонежских охотников бесконечную песню о том, что чувствовал и видел вокруг:

Путь впереди лежал долгий, но Фёдор верил, что песен, кои рождались в душе, ему хватит на всю дорогу.

Конная сотня князя Голубого-Ростовского появилась в Старицах в полдень. Василий по-хозяйски въехал на подворье палат князя Старицкого, велел сотне располагаться там, где жила дворня, сам с дьяками занял хоромы князя Андрея. В тот же день дьяки с воинами обошли все дома, где оставались горожане, записали их для памяти. Теперь Василию надлежало ждать, когда в город вернутся беженцы. А то, что они вернутся, Василий знал доподлинно от гонца, который мчал из Старой Руссы к государыне Елене.

Там, в Старой Руссе, после отъезда князя Андрея в Москву воевода Иван Воротынский вошёл в город и вместе с князем Юрием Оболенским-Большим распределил всех ратников князя Андрея по своим сотням. Через день московская рать покинула древний город и прямым путём, минуя Москву, ушла на береговую службу. Беженцам из Стариц было сказано Воротынским коротко:

   — Вы вольны, где вам быть, куда идти.

Однако старицкие удельщики не враз захотели свободы. Они упросили княгиню Ефросинью встать над ними и вести на родные подворья.

Потому князь Василий Ростовский неторопливо готовился к встрече злочинцев, преступивших крестное целование. И был у него длинный список всех, кого следовало заковать в железа и под стражей доставить в московские сидельницы. И первым в том списке был князь Юрий Оболенский-Меньшой, который по горькой иронии судьбы мог стать его тестем. Не обошёл злой рок и князя Юрия Оболенского-Большого, князей Пронского и Ших-Черятинского, боярина Палецкого и боярина Умного-Колычева. Схвачены будут Андрей и Гавриил Колычевы. За отъезд из Москвы к старицкому князю они будут биты кнутом в Москве, а позже — казнены. И было велено князю Василию Голубому-Ростовскому семьи всех опальных вельмож выселить в дальние пустоши, многих постричь в монашество. Не миновала кара и княгиню Ефросинью. Ей был уготован монастырь, а малолетнему сыну — ссылка в северные земли. В Разбойном приказе не забыли и об имуществе опальных старичан. Всё оно уходило в великокняжескую казну вместе с землями и поместьями.

Степана Колычева злой рок обошёл. Он и жена Варвара проживут в Старицах до преклонных лет, но так и не встретятся со своим старшим сыном. Тот будет уже не Фёдором, а игуменом Филиппом. Однако то случится не скоро.

Пока же Фёдор с женой и сыном, с побратимом Донатом уходили всё дальше от опалы и волею судьбы миновали её. Колычевы и Донат добирались в Заонежье долго. Да и спешить им было не к чему. К тому располагала благостная летняя пора северных земель. Облюбовав где-нибудь в леской глухомани поляну близ реки, они сооружали шалаши и жили в них по нескольку дней. Если было вблизи торговое село, Фёдор отправлял Доната за покупками. Он брал съестные припасы, скобяные изделия, в коих нуждались в любой северной деревне. Так вскоре Фёдор и Донат без помех для себя сходили за торговых людей — коробейников.

На душе у Фёдора, однако, было неспокойно. Другой раз, сидя вечерней порой у костра и наблюдая за Ульяшей, которая готовила кулеш или гречневую кашу, он думал о том, что ждёт его завтра, через месяц, через год. И ничего отрадного не видел в туманном будущем. Знал он, что, уж если кто на Руси попал в немилость к государю, кого предали опале, тому не схорониться и на краю света. Потому как нет в мире более дотошных шишей, доглядчиков, послухов, чем в России. От этих коварных и жестоких проныр спрятаться было невозможно. Но мрачные размышления посещали Фёдора редко и ненадолго. Он умел изгонять их взмахами топора. Встанет от костра, возьмёт топор и убежит в лес, там вырубит острогу, вернётся к костру, вервицу-смолянку сделает, зажжёт её, скажет Ульяше: