Князь Василий, однако, был не из тех, кто не сумел бы уйти из-под влияния одинокой женщины. Кого ему было бояться, ежели возле княгини ютились лишь дворовые люди, а боярский и княжеский дух уже давно выветрился из палат князей Старицких. И потому князь Василий начал вольничать, мстить горожанам за то, что они предали его анафеме. По ночам его холопы тайно покидали подворье и занимались разбоем. Летней порой по третьему году сидения в Старицах сам князь Василий повёл холопов в луга, и там они прибили пастухов и угнали из ночного в Литву большой табун лошадей, кои принадлежали старицким горожанам. За этим большим разбоем последовал другой. По воле Василия в одну осеннюю ночь были сожжены близ Стариц все овины с немолоченым хлебом, все стога сена.

Вскоре горожане узнали, чьи злодейские руки потянулись к их добру, но не было прямых улик, и зло осталось безнаказанным. В тот же год по осени в городе стали пропадать люди. Едва кто появлялся вечерней порой на улице, как на него нападали холопы князя Василия и человек исчезал. Горожан обуял страх. К вечеру Старицы словно вымирали. Подворья и дома запирались на крепкие замки. Днём горожане крадучись шли к княгине Ефросинье, просили у неё защиты.

   — Урезонь ты, матушка, злочинца. В ночь на Покров день моя Парашка сгинула, — жаловалась дворянка Паршина.

   — У нас же двух коров увели и в поле порезали, — вторила Паршиной горожанка Пекина. — Кто мне вернёт животину?

   — Как урезонить? — говорила Ефросинья. — Ежели бы поймали на месте злочинства его людишек. А то ведь отбоярится да ещё челобитную напишет государю за навет.

   — Что же нам теперь делать? — спрашивали перепуганные горожане.

   — Скопом надо выследить князя. Тогда уж и суд будем чинить.

Княгиня Ефросинья пыталась образумить князя, к себе вызывала. Он же пренебрёг её вызовом. А встретив на богослужении в храме, предупредил с глазу на глаз:

   — Тебе, княгиня, неделю сидеть тихо и отродье своё беречь.

И Ефросинья сидела тихо, переживая за сына, и даже со двора его не выпускала. Так прошло несколько лет. Ноне князю Владимиру шёл шестнадцатый год. Он не обрёл ещё силы и голоса, но боялся не князя Василия Голубого-Ростовского, а того, кто стоял за его спиной и сидел на московском троне.

Князь Василий ещё не собрался с духом, дабы идти на встречу с Филиппом. Он распалял своё воображение. Вот он спустился в подклеть, увидел там своего заклятого врага, отнявшего у него невесту. Враг сидел на цепи. И князь подошёл к нему, достал охотничий нож и пустил кровь из прикованной руки. Враг не дрогнул. Тогда князь проткнул ему щёку. И это не вырвало стона у монаха. «Может, ему ухо отсечь? — спросил себя князь. — Нож остёр, на лету рассечёт. Но хватит тешить воображение», — решил он. Князь подошёл к стене, где во множестве висело оружие, схватил охотничий нож, коим тешил воображение, и покинул палаты. Он пришёл в людскую, где ждал его Судок Сатин, и приказал:

   — Веди к злодею!

Судок засеменил впереди князя. Из людской они вышли в амбар, там мимо камор и клетей прошли к лестнице, ведущей в подвал, подошли к дубовой двери, возле которой стоял холоп с саблей.

   — Тут игумен, — сказал Судок и распахнул дверь.

Василий вошёл в подклеть и остановился в пяти шагах от бывшего боярина Фёдора Колычева. Тот сидел на скамье у стены, с боков и на полу — железные скобы. Цепей на Филиппе не было, они валялись рядом. Не посмел Сатин надеть их на Божьего человека. Да и князь того не приказывал.

Василий повернулся к Сатину.

   — Почему не посадили на цепь? — спросил он гневно.

   — Прости, батюшка, бес попутал. — И Сатин склонил голову в ожидании удара.

Но князь проявил к нему милость, лишь резко бросил:

   — Стой за порогом. Будешь нужен, позову.

Сатин скрылся за дверью. Филипп продолжал сидеть не шелохнувшись. Лишь удивился в душе: «Каким жалким стал сей человечишка!» Князь же напустил на себя важность, цыплячью грудь выпятил, плечи расправил.

   — Ну, давай поговорим, Божий человек, — сказал он.

Филипп молчал. У него было время подумать о своей судьбе.

Ещё ничего не ведая о злодейской жизни князя Василия, он понял, как только увидел вымерший город, что властелином здесь этот смердящий пёс. Потому знал Филипп, что впереди ему ничего хорошего не светило. Не тот человек Василий Голубой, чтобы проявить к нему милость. И Филипп пришёл к мысли, что ежели сам за себя не постоит, то и спасения ему нечего ждать. Никто ведь не знал, что он в Старицах. А враг вот — перед ним и с ножом. И хорошо, что один, а стражи лишь за дверью. Потому он должен и может за себя постоять. И знает, как это сделать. Грех, конечно, ордынской сноровкой воспользоваться, да что поделаешь, ежели супостат вынуждает. Главное — не мешкать, всё делать решительно, не оглядываясь.

А князь Василий не сумел разгадать задумок узника, счёл, что тот у него в руках. Чтобы уязвить Филиппа, князь бросил ему в лицо слова, от которых игумен пошатнулся:

   — Ты, Фёдор, в личине, да я сдеру с тебя монашеский куколь, как содрал личину целомудрия с Ульяны. И ещё знай: я, князь Василий, сжёг её и твоё отродье в заонежской тайге.

Князь Василий выиграл первую схватку. У Филиппа закружилась голова. А тать Василий уже подбирался к нему, но теперь не один. Он крикнул:

   — Эй, Судок! Эй, Прохор! Ко мне!

И распахнулась дверь, Сатин и Прохор влетели в подклеть, и князь Василий жёстко повелел:

   — В цепи его!

Но Филипп выстоял, в голове у него прояснилось. Он понял, что, упустив мгновение, потеряет жизнь. Цепь лежала близ его ног, и, когда Прохор бросил саблю и нагнулся к цепи, Филипп обрушил на его голову два пудовых кулака. Холоп упал. В тот же миг Филипп схватил цепь, размахнулся и снёс с ног Сатина. Князь Василий с ножом бросился на Филиппа, занёс руку, но тут же получил удар цепью, и рука повисла плетью, нож выпал.

Филипп поднял нож и закрыл дверь. Теперь он был хозяин положения. Пока Василий корчился от боли, он увидел на стене сыромятные ремни, кои, видимо, хранились для допроса с пристрастием, снял их и связал холопу руки и ноги. Да тут же ему пришлось ещё раз ударить Сатина, который подбирался к двери. Судок свалился надолго, но дал знать о себе князь Василий. Он схватил левой рукой цепь и взмахнул ею, но действия его были неумелыми, медленными, и Филипп успел увернуться от удара. Он навалился на князя, прижал его к стене, вырвал цепь, снял с мантии ремённую опояску и, ловко скрутив князю руки, толкнул на скамью. Приставив к его груди нож, Филипп сказал:

   — Тебе конец, злочинец и тать! Догадывался я, что ты обесчестил Ульяну, что сжёг её с малолетним сыном. Догадываюсь, что Старицы вымерли твоими происками. Теперь молись Всевышнему об отпущении грехов. — И Филипп уколол князя. Тот вскрикнул. — Ну, кайся!

   — Это тебе не унести живота с моего подворья. Побьют тебя холопы! — Князь увидел свою кровь и побледнел.

   — Ведомо мне твоё коварство, ан ответ на то у меня есть. Знаешь, как ордынцы поступали, когда уходили из полона? Вот и я ордынскую сноровку проявлю и приторочу к делу. Может быть, ты и поживёшь, ежели будешь послушен. — Филипп левой рукой взял Василия за загривок, поднял его со скамьи, прижал к себе, укрыл мантией и уколол ножом в бок.

   — Не смей! Мне больно! — крикнул князь.

   — Знаю. Да будет больнее, ежели засупротивничаешь. Слушай же со смирением. Сей миг мы выйдем из каморы, и в людской ты скажешь своим холопам, чтобы выпустили моего возницу и коней вывели на улицу. Ещё велишь освободить моих иноков и паломников. Помни: жизнь твоя — в моих руках. И в твоих.

   — Ты не услышишь от меня такого повеления, — отозвался князь. Он произнёс это через силу, потому как нож медленно впивался ему в бок.

   — Услышу, — ответил Филипп и нажал на нож сильнее. — И не вздумай сказать иное.

Василий понял, что ему не вырваться из железных рук Филиппа, и смирился:

   — Ладно, веди.

И Филипп вывел князя из подклети, закрыл дверь на щеколду. Они поднялись в амбар, вошли в людскую, и князь Василий, чувствуя остриё ножа, крикнул: