Алиенора заставила себя улыбнуться в ответ:

– То, что тебе нужно лежать, не означает, что ты не можешь шить или диктовать письма, девочка моя. Я намерена нагрузить тебя делами в полной мере.

Иоанна состроила гримасу и рассмеялась:

– Иначе и быть не могло. Но на самом деле без работы я быстро соскучусь. Мне и правда надо написать мужу, где бы он ни был, и сообщить о том, как у меня дела.

– Вот именно, это твоя наипервейшая задача. Иди сюда, я причешу тебя. – Алиенора взяла в руки костяной гребень Иоанны.

– В детстве я обожала, когда ты расчесывала мне волосы, – призналась дочь, садясь к матери спиной. – У тебя это получалось лучше, чем у любой служанки или фрейлины.

– Да, ты готова была сидеть вечно!

У Алиеноры сжималось горло, пока она трудилась над густыми, блестящими локонами дочери. Они не выдерживали сравнения с пламенеющей гривой Рихензы, но все равно были красивы. Алиенору переполняли ужас и желание защитить дочь, хотя она знала, что все в руках Господа.

В последующие дни кровотечения продолжались с небольшими перерывами, и к исходу недели стало ясно, что симптомы не исчезают и, несмотря на покой и теплые ванны, Иоанна теряет все больше крови. Дама Ортанс излучала уверенность, когда говорила с Иоанной, но стоило ее подопечной отвернуться, как на лице повитухи появлялась все возрастающая обеспокоенность. Ребенок так и лежал боком, признаков, что он поворачивается, не было, и потом, на это уже просто не осталось времени.

На второй неделе, также не принесшей улучшения, Алиенора вместе с дамой Ортанс подошла к постели Иоанны. Присев на покрывало, она двумя ладонями взяла руку дочери:

– Нам надо кое-что сказать тебе, кое-что неприятное, но ты должна знать, чтобы быть готовой.

Иоанна переводила взгляд с матери на повитуху. В ее глазах росла тревога.

Дама Ортанс опустилась в реверансе:

– Госпожа, ребенок лежит боком в вашей утробе. Его головка здесь, – она показала на левую сторону живота Иоанны, – а ножки здесь. Это неправильное положение, именно поэтому у вас кровотечения.

Когда Иоанна осознала услышанное, ее тревога возросла.

– Разве нельзя как-нибудь повернуть ребенка?

– Сейчас это очень трудно сделать, госпожа, и вряд ли получится.

– Но если ребенок не повернется, как он сможет родиться? – Иоанна посмотрела на мать.

Алиенора сжала ее руку:

– Ты должна молиться Господу Всемогущему, и Пресвятой Деве, и святой Маргарите, покровительнице рожениц.

Дочь сглотнула.

– Ты хочешь сказать, что я обречена, – прошептала она. – Если ребенок не может родиться, то он умрет, и я умру вместе с ним. Я не смогу дать ему жизнь, вот что значат твои слова.

– Заранее нам ничего не известно, любовь моя, – возразила Алиенора, – но ты должна быть готова к такому исходу. Вот почему мы решили сообщить тебе, чтобы ты привела свои дела в порядок.

Иоанна приложила руку к животу и нашла точку, где повитуха показывала ей голову ребенка.

– И ничего нельзя поделать?

– Я буду с тобой, обещаю. – Алиенора не думала, что ее сердце может болеть сильнее, чем когда она потеряла Ричарда, но ошибалась. Сейчас оно разрывалось на кусочки. – Ты ни на миг не останешься одна. – Она притянула Иоанну к себе и прижала изо всех сил, будто ее объятия могли защитить дочь от судьбы.

В ту ночь, лежа в одной кровати, они обе не спали. Иоанна, которая весь день держала в руке крест и все еще сжимала его, тихо проговорила:

– Если ничего нельзя изменить, тогда я желаю умереть монахиней Фонтевро. Хочу принять постриг.

Алиенора села и в желтом сиянии лампады, подвешенной над кроватью, уставилась на Иоанну. Это дочь настояла на том, чтобы свет не гасили всю ночь, потому что свет означает жизнь. В глазах Иоанны бился страх, а челюсти были упрямо сжаты.

– Я хочу быть ближе к Богу, мама. Я хочу, чтобы Его свет сиял мне, когда я умру, и если я буду невестой Христа, то это поможет мне в той жизни. Разумеется, я больше не могу быть супругой Раймунда. – По ее щеке скатилась одинокая слеза.

– Тебе понадобится разрешение супруга на то, чтобы ты приняла постриг, – напомнила Алиенора, пытаясь прогнать оторопь практичными размышлениями. – Ты считаешь, он согласится?

Иоанна мотнула головой:

– Не знаю, но мне остается только надеяться. Для ребенка так тоже будет лучше, ведь мой статус перейдет на него в любом случае, выживет он или умрет. – У нее задрожал подбородок. – Ведь есть маленький шанс на то, что его спасут, даже если для меня ничего не смогут сделать. Позови писцов, мама, мне нужно написать Раймунду.

Алиенора неуверенно напомнила:

– Сейчас середина ночи…

У Иоанны дернулся рот.

– Скоро это не будет иметь никакого значения. Кто знает, сколько дней и ночей мне осталось? – Она стиснула губы. – И еще я напишу аббатисе Фонтевро, потому что требуется ее разрешение, и архиепископу Кентерберийскому. А ты поспи, мама, тебя это не должно беспокоить.

– Конечно же, меня это беспокоит! – отчеканила Алиенора, рассердившись. – Я тоже не знаю, сколько проживу. Если не можешь спать, то лучше заниматься делом, чем лежать всю ночь и считать часы до рассвета.

Она велела, чтобы зажгли больше свечей и позвали писца. Тот вскоре явился, заспанный, спотыкающийся; из-под косо надетой шляпы торчали во все стороны взлохмаченные волосы. Алиенора дала ему выпить своего вина и открыла окно, чтобы свежий воздух окончательно его разбудил. Снаружи стояла черная безветренная ночь, пряча звезды за пологом облаков.

Писец сел за узкий пюпитр и, положив перед собой одну из принесенных восковых табличек, достал из-за уха медный стилус.

Иоанна продиктовала два письма, одно мужу и второе аббатисе Фонтевро, в которых умоляла позволить ей стать монахиней. Третье письмо с той же просьбой было направлено Хьюберту Уолтеру, архиепископу Кентерберийскому. Писец ушел переписывать послания набело, чтобы потом Иоанна скрепила их личной печатью. На рассвете их отошлют адресатам.

И все равно Иоанна не готова была спать.

– Мне нужно составить завещание, чтобы моя воля была всем понятна.

С уст Алиеноры слетел тихий, скорбный возглас протеста – она не успела сжать губы. Но потом порывисто обняла Иоанну и мужественно сидела рядом с дочерью, пока та пункт за пунктом распределяла свое имущество: тысяча марок отписывалась аббатству Фонтевро; личные драгоценности оставлялись сыну и его будущей жене, за исключением красного пояса, расшитого маленькими золотыми львами, который предназначался Рихензе.

Только когда над Руаном занялся рассвет, Иоанна остановилась. С синими кругами под глазами она помолилась, причастилась и наконец, измотанная душой и телом, свернулась на кровати калачиком. И все равно гнала сон.

– Присмотри за мной, – прошептала она матери. – Мне страшно закрывать глаза.

– Всегда с тобой, любовь моя, всегда. Ты моя самая любимая девочка. Клянусь, что буду рядом!

Сама совершенно без сил, Алиенора держала руку Иоанны до тех пор, пока дочь не заснула. Потом она легла с ней рядом и обняла обеими руками. Уже в полусне почувствовала, как толкается в животе Иоанны ребенок, и ей пришлось изо всех сил сжать зубы, чтобы не испустить горестный вопль, что рвался из самого ее сердца.

Иоанна ушла в себя. Несмотря на всеобщую заботу и духовную поддержку капелланов, в ее глазах поселился страх, потому что она знала, что жить ей осталось мало, а представить себе небытие не могла. Как это – не вкушать еду, не пить вино, не видеть небо и смену времен года? У нее больше не будет зимы и рождественского пира. Она не увидит сына взрослым, и новый младенец в ее утробе почти наверняка обречен, как и она.

Через две недели прибыл гонец с ответным письмом от ее супруга. Раймунд пришел в ярость от ее желания стать монахиней и разрешения не дал. Он хотел, чтобы она жила в свете и не отдалялась от него, ее мужа. И вообще, не нужно было ей бежать к своей родне, а теперь нет никакой пользы от попыток договориться с Богом.