1 декабря 1934 года в стенах Смольного института, служащего со времен Ленина штаб-квартирой партии, был убит Сергей Миронович Киров. Он был не только деятелем партии, но и важной политической «шишкой» для Северной России, где он управлял всем, кроме погоды. Его слушались даже в НКВД; и это было серьезное доказательство значительности этой фигуры. Киров был второй величиной после Сталина, выше Молотова, Калинина, Вышинского и других кремлевских «небожителей»; он был преданным другом Сталина, перед которым пресмыкался. Вдали от своего хозяина это был деспот и тиран. Однако советские историки всегда представляли его в качестве примера всех советских добродетелей. Партия так восхваляла убитого деспота: «Убийство Кирова, любимца партии, любимца рабочего класса, вызвало гнев и глубокую печаль среди народных масс нашей страны»[148]. На самом деле Кирова любила партия и ненавидел народ. Фальшивки советских публикаций переводились на иностранные языки для ничего не подозревающих зарубежных читателей, но что совсем непонятно — это то, что тратились огромные деньги американских фондов на распространение таких книг под маркой академической свободы.

Киров был застрелен, как собака, убийство было совершено кем-то из «своих»; оно было очевидным доказательством междоусобной войны внутри партии. Это убийство потрясло всю страну, и вскоре произошло то, что и должно было произойти. Сталинский авторитет, конечно, пострадал от такого потрясения, и тотчас начались репрессии. В одном только Ленинграде в первые же сутки были арестованы тысячи людей; последовали массовые депортации[149]. Людей хватали не за то, что они сказали или сделали, а за то, что могли бы сделать или сказать что-то против режима, и это было достаточной причиной для депортации. В Москве это убийство тоже имело подобные последствия, как и в Смоленске, Харькове, Киеве, Владивостоке и каждом городе Советского Союза. Режим был глубоко задет убийством одного человека и стал действовать, как загнанное в угол разъяренное чудовище.

Обычный ТЕРРОР — весьма неприятен; но постоянно нарастающий ТЕРРОР в масштабах целой страны — это невозможно описать. Киров был убит одним из своих, но репрессии, обрушившиеся на простое население, были намного сильнее, чем на партийные круги. Мужчин забирали прямо на работе, и семьи ничего не знали об их судьбе. Друзья от страха, что их тоже арестуют, делали вид, что незнакомы с арестованным; разрушались долговременные привязанности. И все это время патрули НКВД совершали по ночам свои страшные обходы. Агенты НКВД останавливали и досматривали поезда, и если находили пассажиров, не имеющих проездных документов, подвергали их предварительному заключению. Совершались облавы на рынках; никто из покупателей не мог выйти, пока у всех не проверят документы. Изолировались целые дома. В некоторых городах объявлялось военное положение; заводских рабочих после смены задерживали и допрашивали. Колхозникам было запрещено выезжать из своих деревень. В стратегических пунктах устанавливались дорожные посты. Все это — еще не полная картина того контроля, который обезумевшее государство осуществляло ради того, что они называли «диктатурой пролетариата». Какой трагической шуткой стало это выражение после 1917 года. Только агенты почившего Коминтерна — Коминформа извлекали выгоду из этого лозунга, используя его для зарубежного потребления.

Вся страна жила в тисках физического и морального ТЕРРОРА. Пока тело Кирова везли специальным поездом в Москву для государственных похорон, красные флаги с черными лентами висели на всех домах Москвы, Ленинграда и других городов Советского Союза. Флаги вывешиваются по приказу правительства, одновременно передаваемому всем управляющим домов; вывешивание флагов входит в обязанности дворников; за невыполнение приказа полагается штраф. Тогда я в первый раз наблюдал процесс государственных похорон в атмосфере безмолвной народной антипатии, хотя внешних ее признаков не было заметно.

На Красной площади прошла мощная «народная демонстрация». По приказу о мобилизации тысячи русских людей собрались вокруг мавзолея Ленина. Москвичи рассказывали мне, что та же картина была десятью годами раньше во время похорон Ленина при сорокаградусном морозе. Теперь на похороны Кирова собрали людей с заводов, школ, магазинов и домов; каждая группа должна была нести увеличенную фотографию деспота. Были представлены все округа Москвы и ее окрестностей; производилась киносъемка этого спектакля всеобщей скорби; и впоследствии пропагандистский фильм был показан в стране и за рубежом. Но перед этой фальшивой демонстрацией тело Кирова привезли из Ленинграда. О значимости события свидетельствовал тот факт, что Сталин покинул Кремль и лично поехал встречать траурный поезд.

И в то самое утро, в полном неведении относительно грандиозной организации похорон, я собрался на прием к зубному врачу. В те годы американское посольство не имело собственного зубоврачебного кабинета, открытого только во время войны; была лишь хорошая аптека, которую обслуживал опытный фармацевт из Военно-морского флота США. Самым ценным для всех оказался приезд первого медицинского атташе доктора Адольфа Румрайха с женой; посол Буллит предвидел возможные последствия для здоровья сотрудников посольства, связанные с некомпетентностью некоторых советских врачей. Это не относилось ко всей медицинской практике Советского Союза, были и очень хорошие врачи. В годы войны, когда американское посольство не без трудностей открыло зубоврачебную клинику, оно любезно предоставило возможность пользоваться ее услугами не только всем московским американцам вроде меня, но и многим из персонала дипломатического корпуса.

Однако в первое время моего пребывания в Москве я был вынужден обращаться к опыту местных дантистов. В те годы и вплоть до его второго ареста, когда он просто исчез совсем, большая часть дипломатического корпуса лечилась у великолепного дантиста, еврея, учившегося в Германии. Мне повезло некоторое время быть среди его пациентов. Он пользовался только лучшими материалами, которые ему привозили его клиенты-иностранцы. Он охотно соглашался на оплату в рублях, предпочитая все-таки иностранную валюту. Его гонорары были умеренными, обычно в долларах США. Этот человек ранее уже был арестован. Но почему после этого ему было разрешено работать? С этим связана интересная история.

Во время первого ареста этого дантиста у самого великого Сталина вдруг заболели зубы. Боль была соразмерна величию пациента — настоящего сталинского калибра. Лучшие стоматологи Москвы были вызваны на совет, чтобы решить, как избавить властелина от боли. Какой шанс отличиться! Так и произошло, и успеха добился только один, тот, о ком я веду рассказ: дантиста выпустили из тюрьмы, чтобы он показал свое искусство. Его наградили свободой и позволили заниматься своим делом вплоть до второго ареста. Помимо того что я сам ходил к этому дантисту, я сопровождал в качестве переводчика американцев из персонала посольства; его клиника находилась недалеко от нашей церкви.

Но в то особое утро тело Кирова торжественно доставляли с Ленинградского вокзала в Дом Союзов[150]; там гроб с телом комиссара был выставлен для прощания. Дом Союзов — большое здание дореволюционной постройки, в прошлом здесь находилось Дворянское собрание; в его Колонном зале проходят прекрасные симфонические концерты. Этот же зал часто используется как «часовня», когда умирает важный советский деятель. В то утро, обернувшееся для меня комическим происшествием, я отправился к дантисту. Я заметил, что окружающие улицы были перегорожены, хотя в прессе на эту тему не было предупреждения. Всю столицу окутала атмосфера страха; слышались городские шумы, но они казались приглушенными, как будто доносились из-под огромного покрывала, опустившегося на город. Пульс Москвы замер и оставался таким на протяжении нескольких дней после многочисленных арестов.