Младший поддержал:

   — Там ты беспощаден, здесь взываешь о милосердии.

   — Разве это плохо?

   — Но к противникам Вседержителя мы не можем проявлять снисхождения.

Феофан, подумав, ответил:

   — А Христос говорит о милости к падшим.

   — К падшим — да, но не к ненавидящим всё святое.

Старый мастер не согласился:

   — Нет, насилием нельзя устранить насилие. Бог не истребляет, но карает светоносным мечом; в этой каре есть надежда на улучшение — ибо с мёртвого какой спрос? А наказанный грешник может осознать и исправиться.

   — А как же утверждают, что «горбатого могила исправит»? — хмыкнул Даниил.

   — Злые языки. Те, что отрицают принципы христианства.

   — Нет, христианство — это не всепрощение, — произнёс Симеон.

   — Нет, в христианстве главное — любовь, — твёрдо заявил их наставник. Помолчав, добавил: — Да, наверное, я теперь другой. В Новгород приехал после смерти Летиции... Мир казался мрачным, безысходно жестоким. Сердце ныло. По ночам я рыдал и, казалось, сходил с ума... А теперь, в Москве, я пришёл к любви. Да, к любви. Бог мне подарил Пелагею. И Ульянку. И уже не могу быть жестокосердным, яростным, бесчувственным. Видимо, прозрел наконец. Или постарел? Я не знаю. Но писать, как раньше, в молодости, больше не могу...

Даниил воскликнул:

   — Но ведь в Суроже мы прикидывали иное. Я изобразил Михаила в соответствии со своим замыслом! А твоя картина всё трактует в ином ключе!

   — Что ж с того? И архангелы, бывает, выглядят по-разному.

Симеон усомнился:

   — Уж не богохульник ли ты? Изменение и движение — суть земная жизнь. В мире потустороннем всё незыблемо, ибо вечно!

   — Да, но мы-то земные жители. И для нас, изменчивых, проявления небожителей отличаются друг от друга. Вечность запечатлеть нельзя. Как нельзя запечатлеть Бога. Ибо невозможно Его познать нашим скудным разумом. Мы о Нём судим по неясным косвенным признакам, по Благим Вестям, по Посланникам Божьим. И вот это трактовать дозволяется — в силу своих дарований и навыков. А последние не стоят на месте... — Грек развёл руками. — Впрочем, как любой смертный, я могу ошибаться. Пусть нас рассудит Его Высокопреосвященство.

После ухода мастера, младший брат сказал:

   — Кажется, он и в самом деле состарился. Чушь городит.

Старший согласился:

   — На себя не походит, прежнего... Но какой мазок! Ты взгляни, взгляни! Как изображён Михаилов лик! Сколько дерзости, силы, мысли! Нам так никогда не суметь. А тем более в таком возрасте.

   — Думаешь, Киприан одобрит?

   — Не уверен. Только жалко будет, если эту прелесть повелят замазать.

   — «Прелесть»? Ты сказал «прелесть»? Не кощунство, а прелесть?!

   — Подлинное творение быть кощунством не может.

Даниил проворчал, отвернувшись:

   — Два сапога пара... Первый выжил из ума, а второй мозги пропил...

Ревность не давала ему покоя. Он решил повлиять на ход событий и донёс митрополиту: сочинил челобитную, где поставил под сомнение правильность взглядов Дорифора. Свою лепту внесла и Елена Ольгердовна: вместе с сыном посетив Архангельский собор во время работы, увидала новое творение Феофана и не преминула сообщить Киприану о неверном, с её точки зрения, понимании художником Ветхозаветных текстов. Высший иерарх Русской православной церкви осмотрел фрески и иконы поновлённого храма и остался действительно недоволен. Пригласил Софиана к себе в палаты. И, когда тот пришёл, начал возмущаться:

   — Что ты натворил, что ты учудил, друг мой дорогой? Братья Чёрные отразили воителя, ратника, бойца, у тебя же Архангел — чуть ли не Христос, благостный и добренький. Чем ты думал, когда писал?

Грек взволнованно произнёс в ответ:

   — Я писал Его сердцем! Отче, посмотри, пожалуйста, непредвзято. Михаил у меня не благостен, но возвышен в своём порыве отстоять добро. Разве он не повергает противников? Меч его безжалостен и неотвратим. Но ни злость, ни жестокость не коснулись прекрасного чела. Ибо битва божественного посланника освящена Создателем и не может нести тени ненависти.

Но святитель стоял на своём:

   — Говоришь как надо, а изобразил всё не так. Ты не будешь объяснять прихожанам: золотые мои, это вовсе не то, что вы видите, мой Архангел не таков, как он выглядит! Ну, смешно, ей-богу. Надо переделать.

Дорифор почувствовал, как потеют его ладони. С детства не испытывал ничего подобного.

   — Переделать? — с хрипотцой вымолвил художник. — Что же переделывать, ты считаешь, владыка?

   — Лик Архангела.

   — Это самое прекрасное, что я создал. Всё, что угодно, только не лик. Образ Михаила мне явился во сне, и теперь его иначе не мыслю.

Киприан печально проговорил:

   — Да пойми ж, несчастный: ты не светский художник, ибо богомаз есть. Исходя из этого, не имеешь права рисовать так, как вздумаешь. Существуют незыблемые каноны. Постулаты. Заповеди. Не вольны их трогать — или ты, или я, или кто другой, — чтоб не впасть в еретические домыслы. Вдохновение — да, одухотворённость работы — безусловно, только в рамках дозволенного. Отступать — ни-ни.

Феофан отозвался жалобно:

   — Не могу копировать готовые образцы...

   — Я не призываю их копировать.

Грек продолжил:

   — ...Я бежал из Константинополя, прежде прочего, потому что хотел полной независимости, свежего дыхания. Оба Новгорода, Нижний и Великий, подарили мне это. Но мои творения были ещё робки. И теперь, когда я освободился, сбросил прежние страхи с сердца и нашёл самого себя, ты мне говоришь «переделать»!

У Киприана по губам пробежала улыбка:

   — Ты бежал из Константинополя вовсе не потому — сам уже забыл? Ты бежал от гонений на противников императора и к своей возлюбленной в Каффу.

   — Это были внешние стимулы.

   — Брось, не сочиняй. Никакого протеста никогда ты не выражал и всегда творил в рамках правил. Совершенствовал живописное мастерство, не затрагивая основ. И за то был всегда любим мною. А теперь? Что с тобой случилось? Уж не новый ли брак с молоденькой каффианкой дурно повлиял на твоё сознание?

   — Ничего подобного, отче.

   — А Елена Ольгердовна так считает.

   — Ах, она змея!

   — Полно, полно, голубчик, не ерунди.

   — Что она сказала?

   — Будто бы ты вернулся с Тавриды сам не свой; чушь городишь, и тебя опасно привлекать к дальнейшим работам в Кремле...

   — Господи Иисусе!

   — Кстати, младший Чёрный мнения такого же.

   — Утверждает, что я тронулся умом?

   — Да, отчасти... Что заказ на деисус Благовещенского собора должен быть его.

Потрясённый, Софиан глядел в одну точку и не мог пошевелить языком. Киприан закончил:

   — Словом, опровергни их суждения делом. Измени Михаилов лик, отдохни немного, а со следующего лета принимайся за деисус.

Живописец вздрогнул и взглянул на святителя недобро:

   — Нет, прости. Мне сие не надобно.

   — Что — не надобно?

   — Я не продаю свои взгляды. Убеждён, что Архангел должен быть таким. И никто меня не собьёт с этой мысли.

   — Даже митрополит Всея Руси?

   — Даже митрополит.

   — И не страшно лишиться нашей к тебе милости?

   — Нет, не страшно. Грустно, неприятно, досадно, но не страшно. Мне страшнее иное — вероломство Елены и предательство Даниила. От сего немею.

   — Коли ты откажешься переделывать, мы обяжем совершить это братьев Чёрных.

   — Как угодно. — Собеседник поднялся. — Извини. И не поминай лихом.

   — Хорошенько подумай, Феофан.

   — Я уже подумал. Лучше отказаться от деисуса, сохранив честь, чем наоборот.

   — Но ведь ты мечтал о нём все последние годы. Особливо — сотворить картину Апокалипсиса!

   — Да, мечтал. Но достоинство дороже. Пусть мой Апокалипсис остаётся невоплощённым, чем потом искорёженным вздорными поправками.

У святителя побелели губы:

   — Ты и вправду сошёл с ума!

Софиан только усмехнулся: