Замирение Мамая с Дмитрием не понравилось Ивану Вельяминову, всё ещё жившему в Солхате и надеявшемуся на войну со своим заклятым врагом. Поругавшись с татарами и купцом Некоматом из Сурожа, Вельяминов поскакал в Серпухов. Он по-прежнему делал ставку на Владимира Андреевича: тот в ответном письме Ивану соглашался выступить против двоюродного брата, захватить белокаменную и назначить Ивана тысяцким. (Вельяминов-старший не знал, что письмо это было послано с ведома самого Дмитрия — чтобы выманить изменника из Старого Крыма). На дворе стоял август 1379 года. До великой битвы на Куликовом поле оставалось ровно двенадцать месяцев.

Поздно вечером возле дома, где обосновалась семья Феофана Грека, неожиданно раздался конный топот. Кто-то задубасил в ворота. На вопрос привратника, что им надобно, раздражённый мужской бас прогромыхал:

   — Открывай, собака! Сам великий болярин к твоему хозяину прибыли!

Дорифор вышел на крыльцо. В свете факела он увидел Ивана Вельяминова с четырьмя подручными на конях.

   — Чай, не узнаешь меня, Гречин? — вопросил перебежчик.

   — Как же не узнать, Иван-ста Васильич? — чуть волнуясь, ответил Софиан. — Ты помог мне однажды выбраться из Солхата, я отвёз твоё письмо Серпуховскому князю. Что теперь привело тебя к моему двору?

   — Не простая прогулка, как ты понимаешь, — произнёс вельможа и движением ловкого кавалериста спешился. — Не прогонишь, нет? Мы переночуем и назавтра отправимся на беседу в Серпуховский Кремль. В городе ли князь?

   — Да, оне приехали о прошлой неделе.

   — Замечательно.

Слуги быстренько собрали на стол. Маша, на шестом месяце беременности, со вполне округлившимся животиком, ими распоряжалась. Вельяминов и его дружинники стали есть, запивая трапезу дорогим вином, и при этом жаловались на жизнь, каторжную долю изгнанников, никому, по сути, не нужных — ни солхатцам, ни москвичам.

   — Я тебе скажу прямо, — говорил Иван, уминая мясо, — ты единственный мой друг и остался. Некомат — подлец, жалкая скотина, на уме только деньги. Тюлябек — болван, ничего не смыслящий в серьёзных делах. А Мамайка — презренный словоблуд, не способный руководить войсками. Ненавижу всех.

   — Ди Варацце — как, по-прежнему консул Каффы? — проявил любопытство Дорифор.

   — Жив курилка. Время не берёт таких негодяев.

   — А не слышал, как его падчерица Томмаза-Пульхерия с мужем и ребёнком?

   — Нет, не ведаю. Мне до этих людишек интереса нет. А зато мои братцы, я слыхал, процветают при дворе Митьки-дурака?

   — Видимо, не жалуются. Оба воеводы, средний, Тимофей, по-прежнему окольничий.

   — Недоумки. Бестолочи. Гнусь. Мало я пускал им юшку в детстве. А Боброк с болярами ладит?

   — Отчего ж не ладить? Он человек суровый, все его боятся.

   — У-у, литвинская морда. Так бы и съездил в харю, если б повстречал.

   — Да за что же, Иван-ста Васильич? — с удивлением отозвался Грек.

   — Да за всё хорошее. Потому как иного не заслужил. Дайте только срок! Всем воздам по заслугам. Вырежу их семейства до седьмого колена. Вытравлю семя на корню.

   — Ох, побойся Бога, болярин, — укоризненно завздыхал художник.

   — Ничего и никого не боюсь. Отбоялся, хватит. Пусть они трепещут. И захлёбываются соплями от страха. Потому что пощады мерзавцам не будет.

Но внезапно со двора долетел новый шум, распахнулись двери, и в палату ворвались вооружённые люди. Всё произошло столь стремительно, что никто, в том числе дружинники Вельяминова, не успели даже схватиться за клинки. Из-за спин мечников вышел воевода Никифор Кошкин, прыщеватый и кривозубый. Взвизгнул по-поросячьи:

   — Всех схватить! Всех связать! А Ивашку особо, с головы до пят!

Кто-то из подручных спросил:

   — Грека тоже?

   — Тоже, тоже! Он пособник, иуда, ворог! Ишь, как принимал супостата — лучшие яства метнул на стол, фряжское вино. Мы его сами напоим — в глотку вольём свинец!

Больше всех ругался Иван, поминая лукавого и обматерив Кошкина. Но ему рот заткнули тряпкой. Феофан пытался оправдываться, говорил, что не виноват — проявил к приезжим простое гостеприимство, и тому подобное, но его не слушали. Выскочила Маша и, упав на колени, стала умолять: не берите мужа, он простой иконник и ни в чём не замешан.

   — Убирайся! Дура! — заорал на неё Никифор. — По мордам получишь! — и действительно замахнулся на женщину.

Тут уж Софиан не стерпел: вырвался и так съездил воеводе по роже, что тому не удалось устоять на ногах. Кошкин встал и выплюнул на ладонь два обломанных зуба. Жалобно воскликнул:

   — Тать... паскуда... как же ты посмел?.. Бей его, братва!

Мечники набросились на обидчика и отделали византийца по первое число. А потом поволокли вслед за Вельяминовым и его людьми. Маша плакала, причитая горько:

   — Что же я наделала! Господи, прости!.. Почему в Нижний не уехали? Всё теперь пойдёт прахом!..

Следствие по делу вёл московский приставник, сам боярин, из старинного рода Чуриловичей, звавшийся Иваном Григорьевичем Драницей. Был он тощ, как щепка, а вернее, дранка (тонкая дощечка под штукатурку), и за это получил своё прозвище. Говорил неспешно, задавал вопросы негромко, много раз переспрашивал про одно и то же, а потом указывал дьяку-писцу — это уточни, это переделай. К богомазу он отнёсся по-доброму, понимая, что участие Дорифора — косвенное и почти что случайное. Но сказал откровенно:

   — Вся беда, Феофан Николаич, что попал ты под горячую руку. Дмитрий-то Иванович в гневе крут. «Всех, — кричит, — обезглавить! Никому спуску не давать!» А противиться князю — кто ж посмеет? Разве что Владимир Андреевич, твой единственный друг. Братцу говорит: Грек не лиходей, не предатель, не вор. Только Дмитрий, увы, упёрся: обезглавить — и точка. Положение твоё скверное.

Софиан молчал. Выглядел, конечно, неважно — похудевший, хмурый, с синяками от недавних побоев, — но без видимых признаков волнения. Относился ко всему равнодушно, как-то отстранённо. Думал: «Что тревожиться? Не послушал Сергия, не подался в Нижний — вот и получил. Мне-то что? Голову снесут — и мгновенная смерть. А вот Маша с Гришей — как они останутся без меня? Смогут ли добраться до Новгорода Великого? Коли доберутся, приживётся ли сын в семье мачехи? Столько безответных вопросов! Вот что беспокоит меня больше остального».

28 августа, ближе к вечеру, живописца привели для очередного допроса. Но Драница с дьяком не появился, а в подвал спустился Серпуховский князь, усадил художника в дальний угол, чтобы находиться подальше от возможных «слухачей» за дверью, и проговорил в самое его ухо:

   — Послезавтра казнь. Но казнят одного Ивашку. Четверых Вельяминовских кметей и тебя разошлют по дальним монастырям, где затем постригут насильно в иноки. Ты направишься в Чухлому, в Костромские леса. Мы попробуем по дороге тебя выкрасть. Но обратно в Серпухов ты вернуться не сможешь. Да и в Новгород Великий, пожалуй, тоже. Подавайся в Тверь или в Нижний.

   — Да, скорее, в Нижний, — согласился тот, а потом сразу попросил: — Главное не это, главное — Мария Васильевна и Григорий. Не оставь их, княже, не позволь погибнуть.

   — Можешь быть покоен: я твоим родным подсоблю. А когда сумятица из-за старшего Вельяминова поутихнет, или сам вернёшься ко мне, или выпишешь к себе всё своё семейство.

Феофан ответил растроганно:

   — Я отныне перед тобою в неоплатном долгу...

   — Перестань, пожалуй: я тебя искренне люблю. Твой талант и твою душевность. Брат не прав, и мои действия — лишь восстановление справедливости. Он потом поймёт и меня простит.

Казнь произошла 30 августа 1379 года на Кучковом поле. (Так оно звалось в память о событии более чем двухсотлетней давности — здесь великий князь Юрий Долгорукий порешил боярина Кучку, мужа своей любовницы. А потом въехал как хозяин в небольшое кучковское сельцо на реке Москве. Вот с того момента и ведётся отчёт истории стольного российского града). Вельяминову-старшему отсекли голову; неумелый палач сделал это с третьей попытки, причинив жертве страшные терзания и облившись кровью от воротника до сапог; многим женщинам-зевакам в толпе стало дурно. Младшие братья Вельяминовы плакали. А у Дмитрия Ивановича не сходило с лица выражение брезгливости и презрения. Сразу после смертоубийства он вскочил на коня и умчался с поля в окружении гридей-мечников. А народ продолжал толпиться, обсуждая увиденное: многие считали, что изменщика было бы достаточно просто высечь и сослать под конвоем в дальнее село; а теперь неминуемо жди беды — Божьей кары.